Когда уходит земной полубог
Шрифт:
— И войско цесаря звал себе в помощь, яко Гришка Отрепьев поляков?
Пётр Андреевич дипломатично промолчал, понимая, что ответ у царя на руках.
Каков наследничек? — Пётр подошёл к окну.
Там, за Невой, наискосок от Летнего дворца, серели суровые бастионы Петропавловской фортеции. В подземелье одного из них томился сейчас Алексей. Но в сердце Петра боле не было жалости к сыну, звавшему иноземных супостатов на свою отчизну. Он глухо распорядился:
— Дать ему ещё пятнадцать кнутов, ежели что утаил!
Но и после новой пытки — кнутом били на сей раз в полную силу — царевич
— Ишь ты, надежда российская! — как хотелось Толстому дать ещё кнута за эти словеса царевичу, но было нельзя, потому как имелся царский регламент — пятнадцать кнутов.
Впрочем, для суда самообвинений царевича было уже достаточно. 24 июня, в тот самый день как царевичу давали второй кнут, собрался суд из высших сановников России. Из ста двадцати семи явилось сто двадцать, семеро отговорились болезнью и бездорожьем. И среди этой семёрки сразу заметили отсутствие фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Собравшиеся передавали друг другу тайные шереметевские слова, ставшие каким-то образом явными: «Я призван служить моему государю, а не судить его кровь!»
Услышав эти слова, мелким бесом заюлил Шафиров, подскочил к светлейшему, передал слова спесивца. Меншиков ответил громко, дабы все слышали:
— Мы-то своё дело сделаем по совести, а вот болезнь нашего первого фельдмаршала, почитаю, мнимая — мог бы и прискакать из Москвы!
Затем светлейший зачитал царское объявление суду:
— «Прошу вас истиною сие дело вершили... не послебствуя мне и не опасаясь того… чтоб мне противно было, також и не рассуждайте того, что тот суд ваш належит вам учинить на моего сына; но, несмотря на лицо, сделайте правду и не погубите душ своих и моей, чтобы совести наши остались чисты в день страшного испытания и Отечество наше безбедно!»
И на лицо царевича не посмотрели. Барон Шафиров зачитал зловещие оговоры Ефросиньи и сообщил подчёркнуто, наособицу, о прямодушном ответе царевича на отцовские пункты. И по ответам его выходило, что готов он был действовать изменнически и вести на Москву цесарское войско.
Правда, Алексей говорил не столько о своих действиях, сколько о мечтаниях, но следствие с тем явно не хотело считаться, признав царевича виновным в измене. А за измену полагалась смертная казнь, которой и потребовала для царевича Тайная канцелярия. Все промолчали, и лишь Дмитрий Михайлович Голицын смело осведомился:
— А что порешили ещё ране духовные лица?
— Иерархи наши, — криво усмехнулся светлейший, — дали ответ двойственный. Сказали, что ежели царь будет судить по Ветхому Завету, то может казнить злоумышленника, а коли по Новому Завету, то может и простить царевича яко блудного сына. В конце же святые отцы записали: «Сердце царёво в руце Божьей есть!» — Меншиков обвёл вельмож стальным взглядом и заключил сурово: — Но мы, господа, не мягкие духовные пастыри, а люди военные и хорошо ведаем, что значит звать на Россию иноземное
За смертную казнь изменнику проголосовали единодушно — да и попробуй не проголосовать, когда Меншиков чётко пояснил, что на то царская воля. Один Дмитрий Михайлович Голицын опять встрял и заявил, что по всем российским законам, прежде чем такой приговор над лицом из правящей династии исполнить, его должен утвердить сам государь. Здесь и Меншиков ничего не мог возразить, и в конце смертного приговора приписали: «А впрочем, повергаем сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердное рассмотрение его царского величества всемилостивейшего монарха».
— Опять, значит, мне решать? — сердито спросил Пётр светлейшего, когда тот доставил из Сената приговор.
— Ох уж этот законник Голицын! Совсем там в Киеве от рук отбился... — начал было Данилыч, но Пётр отмахнулся:
— Князь Дмитрий человек честный и закон знает. В таких случаях, как сей, всё одно царям решать — казнить или миловать!
И ночью он долго ворочался на койке, потому как нелегко подписать приговор и стать сыноубийцей.
Может, недаром раскольники кличут его антихристом? Пётр застонал, метаясь головой на подушке. Не было ещё таких злых случаев в доме Романовых — и ему решать, как быть. Мелькнула слабая мысль: а может, пощадить Алёшку, постричь в монахи и сослать в Соловки? Да нет, как там его клевреты говорили: монашеский клобук к голове гвоздём не прибит, его и на шапку Мономаха переменить можно. И подумал: легко было Грозному — ударил сына в висок-в великом гневе царским посохом — и весь суд! В гневе убивать, по себе знал, легко! А вот так, с холодным рассудком! Голова раскалывалась от нестерпимой боли. И здесь вдруг ощутил на лбу участливую руку. Катеринушка гладила ласково, нежно и всегда снимала боль. Знала, чем он мучается, прошептала горячо:
— Не печаль сердце, Петруша! Злонравец сам признался, что на тебя и деток наших помышлял. И коль казнишь, то ведь не сам — вышний суд решил: достоин смерти!
И сомнения, мучившие его всё это время, чудесно улетучились под этой нежной рукой.
На другое утро, как значилось в записной книге гарнизонной канцелярии, «в восьмом часу начали собираться в гарнизон его величество, светлейший князь Яков Фёдорович Долгорукий, Гаврило Иванович Головкин, Фёдор Матвеевич Апраксин, Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, Тихон Никитич Стрешнев, Пётр Андреевич Толстой, Пётр Шафиров и Бутурлин; и учинён был застенок, и потом, быв в гарнизоне до 11-го часа, разъехались».
Правда, гарнизонная книга умолчала, сколько ещё ударов кнутом получил царевич, поднимали ли его на дыбу, гладили ли по спине огненными вениками, вырывали ли клещами ногти или загоняли под них иглы вострые! Думается, ежели супротив уже битого царевича сердце которого было страшно ослаблено многомесячным горьким запоем) применили и половину из любимых пытошных орудий Толстого, то никаких подушек на голову и не понадобилось. После застенка, как сухо сообщает гарнизонная книга, «того же числа пополудни в 6-м часу будучи под караулом в Трубецком раскате царевич Алексей преставился».