Когда я уйду
Шрифт:
Крошечная опухоль.
Никакой химии.
Крошечная опухоль.
Никакой химии.
В животе урчит, но прежде чем я успеваю сунуть руку в сумку и достать принесенную с собой морковь, дверь открывается. Я поднимаю голову и вместо мохнатых червяков вижу идеально изогнутые и выщипанные брови сестры, которая делала позитронно-эмиссионную томографию. На ее бейдже написано «Лативия».
– Идите за мной. Доктор Сандерс хочет поговорить с вами в своем офисе.
Это странно, потому что я никогда раньше не была в офисе доктора
Лативия останавливается у открытой двери. Табличка на стене рядом с ней гласит:
«Доктор Робин Сандерс
Онколог-радиолог»
Я медлю, потому что никогда раньше не замечала, что у доктора девчачье имя. Потом захожу одна, без сестры, и она закрывает за мной дверь.
Доктор Сандерс сидит в большом кожаном кресле с низкой полукруглой спинкой. Он не смотрит на меня.
– Дейзи, – говорит он, снимает очки и кладет на стол.
– Доктор Сандерс, – отвечаю я, сажусь напротив.
И тут наши глаза встречаются, и я вижу, что у него они грустные. Грустные в том смысле, как глаза других людей бывают голубыми, зелеными или карими. Глаза у доктора Сандерса цвета грусти. Именно поэтому я понимаю, что он скажет, прежде чем успевает открыть рот.
– Дело плохо.
Внезапная тяжесть сваливается на меня, словно вся одежда, которую я ношу, промокла насквозь.
Он поворачивает ко мне монитор.
– Это позитронно-эмиссионная томограмма здорового человека, – говорит он.
Изображение на экране выглядит темно-синей шейной подушкой, с несколькими расплывчатыми пятнами желтого, зеленого, фиолетового и оранжевого. Словно тест Роршаха в цвете. Доктор Сандерс поднимает со стола карандаш.
– Представьте человеческое тело как нарезанный хлебный батон, и позитронно-эмиссионная томография показывает изображение каждого ломтя.
Он пользуется карандашом, как указкой.
– Вот позвоночник, легкие, грудь…
Он нажимает несколько клавишей на клавиатуре, и изображение меняется.
– Мы можем переходить вверх и вниз по телу, часть за частью. Видите, как светится сердце? Все клетки в вашем теле едят, обычно, сахар в какой-либо форме. Самые голодные едят больше всего, так что молекулы сахара собираются там, где находятся самые голодные клетки. Вроде сердца, почек и в любых областях, где обосновались опухоли или раковые клетки.
Он замолкает и смотрит на меня, чтобы убедиться, что я понимаю. Я молчу.
– Как я сказал, это ПЭТ здорового человека. Сердце оранжевое и желтое, но в легких, печени, мозгу и так далее изменения цвета почти нет.
Он снова нажимает клавиши, и на экране появляется другое изображение.
– Это ваша ПЭТ.
Я смотрю на экран. Он словно охвачен огнем.
– Дейзи,
Голос его дрожит, и эта нотка эмоций напоминает, что он сообщает новости мне. Обо мне. А не читает лекцию студентам.
Он вдыхает, нажимает клавиши, и на экране всплывает изображение поперечного разреза мозга. Внизу – большой светящийся шар.
– У вас опухоль в задней доле мозга, размером с апельсин.
Моя рука тянется к затылку. Я щупаю кожу под волосами, словно выискивая кусочек фрукта. И ничего не чувствую.
– Н-не понимаю, – мямлю я. Челюсти еле двигаются, словно я жую патоку. – Прошел всего год. И все мои полугодовые анализы были хорошими.
Он пожимает плечами и медленно качает головой.
– Мне очень, очень жаль. К несчастью, такое иногда случается. Пациент проверяется раз в полгода, потом в год, и рак подкрадывается незаметно. Ваш особенно агрессивен.
Агрессивен. Почему-то сразу вспоминается речевка чирлидеров:
БУДЬ! АГРЕССИВЕН! Ты должен БЫТЬ АГРЕССИВНЫМ!
Странно иногда работают мозги. Воспоминания, которые они воскрешают.
Опухоли, которые выращивают.
– Дейзи, понимаю, такое трудно осознать, но все не настолько плохо. Вы асимптоматичны, а это хороший признак. Означает, что вы чувствуете себя хорошо и можете продолжать чувствовать себя хорошо.
Он ошибается. Я не чувствую себя хорошо.
– И опухоль находится в удобном месте. Легко удалить. Конечно, в нейрохирургии есть свои опасности. Поэтому вам нужно поговорить с хирургом и оценить риск. Потом. Если хотите, можем провести облучение, убедиться, что мы придавим остальные раковые клетки в мозгу. Что же до остального, можем попробовать химию, посмотреть, как ваш организм будет реагировать. Проведем клинические испытания…
– Говорите, что меня можно излечить, что вы можете излечить…
Я машу рукой в сторону светящегося экрана.
– …Это?
Он кладет карандаш, которым играл, обратно на стол.
– Я не…
Он замолкает. Пытается снова.
– Я не…
И снова осекается. Похоже, решил поставить рекорд осечек.
– Нет.
Он так пристально рассматривает стол, будто слова, которые хочет сказать, написаны на листе бумаги, и нужно только его найти.
– Я говорю… что мы… можем продлить жизнь…
– Продлить жизнь.
Я становлюсь попугаем.
– Надолго?
– Трудно сказать.
– Сколько мне останется. Если ничего не буду делать?
– Трудно сказать.
– Но должна быть статистика.
– Я не занимаюсь статистикой. И вы не статистик.
– Доктор Сандерс.
Я мысленно пытаюсь заставить его взглянуть мне в глаза.
– Скажите – сколько?
Он тяжело вздыхает и снова кладет очки на стол.
– Во всех учебниках считается, что у больных с четвертой стадией рака – двадцать процентов выживаемости.