Кого за смертью посылать

Успенский Михаил Глебович

— За что Полелюя-то? Он же честный!

— Он не честный, — вздохнул Колобок. — Он принципиальный.

— Это как?

— А вот так. Принципиальность — это та же честность, только себе на выгоду.

Понял разницу?

Жихарь кивнул. Он и раньше эту разницу понимал, но не знал, как она называется. Теперь узнал.

Тем временем цыган снова уселся на конскую спину, несколько раз поднял Налима на дыбы, после крикнул Мутиле: «Продешевил, родимый!», — разогнал коня, перемахнул

сперва через ограду торга (толпа за оградой раздалась в стороны), потом через куда более высокий частокол, что обычному коню было бы, конечно, не под силу…

— Поминай как звали! — ахнул богатырь.

— Вернется, никуда не денется, — сказал Колобок. — Это конь не притомится, а цыган не железный. Ты давай-ка помоги Мутиле дотащить денежный мешок до постоялого двора и сразу сюда возвращайся. Все делай, как уговорились, понял?

В толпе никого, кстати, не удивило, что дурачок толкует о чем-то с собственной сумой: а с кем ему еще толковать?

Богатырь протолкался к водянику, с кряканьем закинул добычу за спину и под покрасневшими от зависти очами людей потащил к постоялому двору.

Полелюй нагнал их у самого крыльца. Был он уже без стражника и без козла.

— Вот можешь ведь честным быть, если захочешь! — похвалил он водяника. — Всегда бы так.

— Могу, — сказал Мутило. — Хоть под водой, хоть на суше.

— А коня-то жалко, — поддразнил Полелюй.

— Жалко, — сказал Мутило. — Только готов биться об заклад, что конь к вечеру снова наш будет. И без всякого мошенничества, на чистом разуме!

Добром возьмем, по-хорошему!

— Об заклад… — задумался Полелюй. — А велик ли заклад?

— Да вот же он! — Мутило показал на Жихаря с мешком.

Полелюевы глазки (тоже, кстати, покрасневшие) мгновенно загорелись.

— Была не была — бьюсь! Но если чего замечу, вы и этих-то барышей у меня мигом лишитесь!

Побились при свидетелях.

Жихарь вернулся на конское торжище. Торги приувяли, шли неходко: все вспоминали недавнюю сделку и были недовольны собой.

Вскорости вернулся и цыган Мара. Он вспотел и, чтобы не застудиться на ветру, вел Налима мелкой рысцой.

— Добрый конь, дяденька, — тонким голосом сказал Жихарь. — Дай покататься!

Мара спешился, поглядел на рыжего дурачка с сожалением, пошарил в карманах, но пряника не нашел и для утешения щелкнул богатыря в лоб.

Жихарь не показал обиды и молвил:

— Только чтой-то конь тебя обнюхивает?

— Где? — не поверил Мара, оглянулся и увидел, что Налим, раздувая ноздри, вправду втягивает в себя воздух. Конь обнюхал нового хозяина с ног до головы, потом жалобно заржал.

Цыган помрачнел.

— Дяденька, а правду ли сказывают: кого конь понюхает, тот сегодня

же помрет? — спросил богатырь все тем же придуренным голосом.

— Одни бабы такое болтают, да еще вот сущеглупые, вроде тебя, — проворчал цыган.

По конской морде покатились крупные, с гусиное яйцо, слезы.

— Видишь, баро, — он тебя уже и оплакивает, — сказал Жихарь. — Купил лошадку, а покататься всласть и не придется…

И сам заплакал, предварительно себя же ущипнув как следует.

— Вздор говоришь, гаджо, — утешил его цыган. Правда, в голосе его уверенности не водилось.

Тут сверху послышались отвратительные звуки. Мара задрал голову. Над ним кружился большой черный ворон, непрерывно разевая клюв и хрипло каркая.

Чтобы ни у кого не возникло сомнений, кому именно предназначено карканье, ворон еще и опростался на красную рубаху.

Мара вскинул вверх долгие свои руки, но черный оскорбитель уже был таков.

— Ой-ой, — сказал Жихарь. — Это уже точно к покойнику.

Мара, ругаясь по-своему, оттирал рукав. Где-то в глубине ярмарки ни с того ни с сего заорали петухи.

— Дяденька баро, берегись! Где-то смерть твоя ходит!

Дурачков бить не принято, а вот прислушиваться к ним люди прислушиваются, сколь отважны бы они ни были.

— Дяденька, у меня, на тебя глядючи, переносье чешется! — испуганно воскликнул богатырь. — Значит, о скорой смерти слышать!

Вокруг них начали собираться люди. Цыганки из Марииого табора, услышав, в чем дело, начали потихоньку тревожиться.

— У тебя нынче сад, дяденька, не поздно ли зацвел? — продолжал неугомонный дурачок.

— Откуда у цыгана сад? — огрызнулся Мара и грубо отпихнул Налима, который продолжал его обнюхивать.

Прибежал маленький, рыжий, как Жихарь, лохматый песик, сел возле цыганских блестящих сапог, склонил мордочку вниз и завыл так пронзительно, как воют собаки только по ночам, да к тому же далеко не всякой ночью.

Цыганки словно того и ждали — подхватили.

Бесшумно выпорхнул откуда-то нетопырь, которому среди бела дня вовсе не полагается летать, сделал круг возле цыганской головы и сгинул.

Приковыляла, наконец, и сбежавшая от продажи рябая курица. К хвосту ее прилипла здоровенная соломина. Она поклевала Мару в сапог и запела петухом.

— О-о-ой! — стонал Жихарь. — Не к добру ты, дяденька, этого коня купил! Ты через него смерть примешь! Такое, дяденька, даже с вещими князьями бывало…

Бедный цыган оказался как бы в некоем роковом круге. Он озирался, не зная, как унять худые предзнаменования.

— И еще мыши тебе портки прогрызли, — добил его Жихарь. — Эх, закрылись все радости, встретились напасти…