Коко Шанель. Я сама — мода

Марли Мишель

Какое счастье, он приехал, он вернулся за ней! Она задрожала от радости. Только он на такое способен! «Как же сильно я его люблю». И плевать, где встречать Рождество — на Ривьере или здесь, в уединении Сен-Кюкюфа, какая разница? Вилла «Миланез», все лето благоухающая сиренью и розами, зимой представляла собой несколько унылую картину, типичную для севера Франции. Именно поэтому они и решили съездить на Лазурный берег. Но по-настоящему плохо могло быть только там, где они были не вместе. Как же она раньше этого не понимала? В дверь постучали.

— Мадемуазель Шанель!

Это был голос Жозефа Леклерка, слуги. Совсем не тот голос, который она ожидала услышать.

Сердце ее болезненно сжалось от страха.

Этьен

Бальсан знал Боя Кэйпела почти так же хорошо, как самого себя, Коко была близка ему не меньше, чем его другу. Когда она вошла в гостиную, куда его проводил Жозеф, его первой мыслью было: как мало она изменилась за те тринадцать лет, что прошли с их первой встречи. Она и сейчас, в свои тридцать шесть, выглядела как мальчик-подросток — невысокая, тонкая, с худенькими плечами и узкими бедрами, коротко стриженные блестящие черные волосы взъерошены, словно после страстных объятий. Если бы он не помнил, каким горячим могло быть это хрупкое тело под белой шелковой пижамой, он бы воспринимал ее, скорее, как некое асексуальное, бесполое существо.

В следующее мгновение он замер от испуга, взглянув ей в глаза, он увидел в них смерть. Она всегда умела пря — тать свои чувства под маской равнодушия, и лишь иногда эти темные глаза позволяли кому-то увидеть больше, заглянуть в глубину ее души. Сейчас в них стояла боль, сокрушительное, невыносимое страдание. Она не плакала. Она молчала. Замерла перед ним в своем белом одеянии, словно Мария-Антуанетта перед гильотиной. Это было чудовищно. Если бы она зарыдала, Этьен бы знал, как поступить, он смог бы ее обнять. Но эти глаза без слез, эта безмолвная мука просто рвали его сердце на куски.

— Прошу прощения, что врываюсь вот так, посреди ночи… — начал Этьен. Откашлявшись, он, запинаясь, продолжал: — Я подумал, что должен сделать это ради него… Сообщить тебе о случившемся… Лорд Росслин позвонил из Канн… — Он с трудом перевел дух. — Бой попал в страшную аварию. Машина улетела в кювет. Он сам был за рулем, механик сидел рядом. Мэнсфилд в тяжелом состоянии… Боя спасти не удалось.

Ну вот, самое страшное позади. Он все сказал. Но реакции не последовало.

Спустя какое-то время до его сознания дошло, что слуга уже передал Коко страшную весть. Ну конечно. Жозеф ведь должен был как-то объяснить, почему он среди ночи впустил в дом чужого человека и вытащил Коко из постели. Почему же она молчит?

Чтобы прервать эту гнетущую тишину, Этьен продолжил:

— Полиция еще разбирается… Пока неясно, что именно произошло. Во всяком случае, в Париже пока ничего не известно. Кроме того, что авария случилась где-то на пути к Ривьере. Похоже, тормоза автомобиля отказали и…

— Мсье, мадемуазель поняла, — перебил его Жозеф, и Этьен мрачно кивнул.

Он еще никогда не чувствовал себя таким раздавленным. Перед ним стояла женщина, которая безмолвно рыдала, не проронив ни слезы. Каждая клеточка ее тела словно кричала от тяжести и непоправимости случившегося. Он буквально видел, как горе поглощает ее всю целиком. Но глаза ее оставались сухими.

Не произнеся ни слова, Коко развернулась и вышла из комнаты, дверь гостиной захлопнулась.

Этьен застыл в растерянности, не зная, как быть.

— Мсье, вы позволите вам что-нибудь предложить? — обратился к нему Жозеф. — Может быть, чашку кофе?

— Я бы предпочел коньяк. Налейте, пожалуйста, побольше.

Он держал в руках пузатую рюмку, обхватив ее пальцами, чтобы согреть содержимое, как вдруг дверь гостиной вновь распахнулась.

Коко вернулась. Теперь на ней был дорожный костюм по щиколотку, в руках пальто и небольшая сумка, видимо, только с самым необходимым. Рука сжимала сумку с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Только это и выдавало ее состояние: глаза по-прежнему пусты, лицо ничего не выражало.

— Я готова. Можно ехать, — произнесла она твердо.

Этьен оторопело покачал головой. Она

посмотрела на него, но ничего не сказала. И он вдруг почувствовал полное бессилие, неожиданно для самого себя кивнул, хотя не имел ни малейшего представления о том, что она собиралась предпринять посреди ночи. Он сделал крупный глоток коньяка в надежде, что это его немного успокоит. Но коньяк не помогал. Он заметил, что стакан дрожит у него в руке.

— Ты о чем? — осторожно спросил он.

Что бы она там ни задумала, ей лучше отправиться со своим шофером.

— Мы едем туда, — прозвучало в ответ. Решительный тон резко диссонировал с безжизненностью ее облика. — Я хочу его увидеть. Мы выезжаем немедленно, Этьен.

— Что? — растерянно произнес он и, глотнув еще коньяка, продолжил: — Это небезопасно. Сейчас туман, ничего не видно и…

— Нужно ехать, пока совсем не стемнело. До Лазурного берега далеко, так что давай не будем терять времени.

Сказав это, она направилась к выходу. Этьен в растерянности посмотрел на Жозефа. Почему она не прикажет своему шоферу отвезти ее? Боже мой, неужели ради дружбы придется добровольно участвовать в этом сумасшествии? Впрочем, Коко не сумасшедшая, вдруг с горечью подумал он. И, не говоря ни слова, последовал за ней в темноту.

Глава вторая

Рождественское веселье, царившее в Каннах, показалось Габриэль кощунственно громким и неестественным. Из ресторанов и кафе неслись на набережную звуки английских рождественских песен и зажигательного джаза. Дань многочисленным туристам с британских островов и из Америки. Чтобы иностранцы чувствовали себя на Ривьере как дома, в дополнение к привычным для французов колоколов повсюду на пальмах красовались бумажные звезды.

Было тепло и почти безветренно, а над бухтой мерцало звездное небо, похожее на темно-синий, усыпанный блестками тюль. Набережная Круазет блистала роскошью; перед фешенебельными отелями останавливались блестящие автомобили, из которых выходили господа в вечерних туалетах. Был Сочельник, повсюду хлопали пробки от шампанского, на праздничных столах, украшенных пальмовыми листьями и омелами, поблескивали изысканный фарфор, хрусталь и серебро, гости лакомились устрицами, в холодильниках ждали своей очереди рождественские пироги.

От одной мысли о банкете Габриэль стало дурно. Она почти двадцать часов провела в дороге, но ее отчаяние, растерянность, боль, ее внутреннее оцепенение не уменьшились с момента отъезда ни на йоту.

Когда Жозеф постучал в ее дверь, ее охватил страх. Бой не стал бы будить слугу, он воспользовался бы своим ключом от дома и прошел в спальню без посторонней помощи. Что-то произошло, что-то нарушило привычный порядок вещей. Где-то на периферии сознания шевельнулось подозрение, что случилось нечто непоправимое, но она отмахнулась от него. Бой в ее глазах был окружен аурой героя, человека, с которым ничего не может случиться. Но потом добрый верный Жозеф нанес ей этот страшный удар. Осторожно, бережно, участливо. Слуга никогда не терял самообладания, хотя, несомненно, тоже был потрясен известием, которое доставил месье Бальсан. Все изменилось в одночасье. Габриэль почти физически ощутила, как ее жизнь разваливается на куски. Боль ненадолго сменила надежда на то, что это какое-то недоразумение. Несколько минут она судорожно цеплялась за эту мысль. Но потом до ее сознания дошло, что Этьен не приехал бы посреди ночи из Руа-лье в Сен-Кюкюфа, чтобы подшутить над ней. И Жозеф тоже не вошел бы в такой поздний час в ее спальню без серьезной причины. Нет, Боя не стало. И она вдруг почувствовала, что для нее сейчас нет ничего важнее, чем увидеть его. Может, чтобы до конца осознать, что он умер. А может, убедиться в том, что ему не пришлось страдать. Ей хотелось постоять у его гроба, как в почетном карауле. Он был ее мужем, пусть и не по закону, важнейшей частью ее жизни. Нет, не частью — он был ее жизнью.