Коко Шанель. Я сама — мода
Шрифт:
Габриэль шла одна; мужчины тактично отстали. И она внутренним взором смотрела на эту женщину, приблизившуюся к обгоревшей бесформенной груде металла, дерева, кожи и резины, которая еще недавно была дорогим кабриолетом. Все это казалось настолько неестественным, что напоминало кадр из фильма.
Только подойдя вплотную к этим автомобильным останкам, она осознала реальность представившегося ей зрелища. В нос ударил резкий запах — смесь бензина, серы и сгоревшей резины, — и, как ни странно, обоняние скорее, чем зрение, убедило ее в том, что это чудовищная действительность. Непостижимое в одно мгновение
Ежесекундно вспыхивающие солнечные зайчики вперемешку с длинными темными тенями слепили водителя. Встречный ветер, влажный и холодный, пощипывал лицо, смешивался с его горячим дыханием и туманил стекла очков. Но он, несмотря на это, ехал на бешеной скорости, как ехал бы в ясный день по прямой дороге. Бой никогда ничего не делал осторожно или медленно. Рев мотора звучал музыкой в его ушах, то скерцо, то рондо. Визжали тормоза, сталь терлась о сталь, резина об асфальт. А потом автомобиль вдруг поднялся в воздух, ломая кусты и ветви деревьев, врезался в скалу и, взорвавшись, превратился в огромный огненный шар на фоне ночного неба.
Габриэль робко протянула руку, коснулась искореженного остова «роллс-ройса», словно боясь обжечься. Но металл уже давно остыл, как и тело Боя в гробу.
И тут из нее словно вынули стержень. Силы покинули ее. Слезы, просившиеся наружу с момента прибытия Этьена в «Миланез», хлынули из глаз. В ее душе, в ее сердце как будто открыли какие-то невидимые шлюзы. Она отчаянно разрыдалась.
Глава третья
Дважды разведенная Мария София Годебская — в первом браке Натансон, во втором Эдвардс, — несмотря на свои сорок семь лет, по-прежнему поражала удивительной красотой и обворожительной грацией. Своим тонким вкусом она была обязана музыкальному образованию, полученному в Брюсселе, где жила в доме своей бабушки, переезду еще в нежном возрасте в Париж и общению с выдающимися художниками так называемой «Прекрасной эпохи». Чувство прекрасного в сочетании с острым умом сделало Мисю, как ее называли, явлением исключительным.
Благодаря состоянию своего второго мужа и роману со знаменитым испанским художником Хосе Сертом она, оставив служение музам, смогла возвыситься до королевы французского общества и меценатки. С Коко Шанель, ставшей через два года после знакомства ее лучшей подругой, Мисю свели открытый характер и жажда свободы.
Отправляясь в мрачный зимний день в своем автомобиле с собственным шофером в Сен-Кюкюфа, она рассматривала это не просто как дань скорби, желание выразить Коко свои соболезнования, а, скорее, как миссию по спасению жизни убитой горем подруги. Все, что она слышала о ее душевном состоянии, внушало серьезные опасения. Разумеется, Коко требовалось время, чтобы как-то свыкнуться с мыслью о жизни без Боя. Но для этого совсем не обязательно превращаться в собственную тень.
А состояние ее, судя по всему, стало настолько угрожающим, что Жозеф обратился к Мисе с мольбой о помощи. Узнай она, что Коко служит черные мессы или предается заклинанию духов, это не рассердило бы ее так, как весть о том, что та теряет рассудок. До какой же степени отчаяния должен был дойти слуга, чтобы сказать ей такое? Кроме Этьена Бальсана, никто ничего не знал. G тех
Мучимая тревогой, Мися решила сама, на месте, оценить положение дел в «Миланез». Подъезжая к дому, она со страхом думала, не слишком ли поздно приехала — неважно, для чего; наверное, прежде всего, чтобы защитить Коко от нее самой, — и молила Бога, чтобы ее страхи не подтвердились.
Дверь открыл Жозеф.
— Хорошо, что вы приехали, мадам! — с облегчением произнес он.
Его слова утонули в лае и визге. Кивнув Мисе с извиняющимся видом, он прикрикнул на собак:
— Couche! А place! [3]
3
Место! (фр.).
Две овчарки послушно смолкли и отправились назад к своим подстилкам где-то в глубине виллы. Только два маленьких терьера, подарок Боя, продолжали тявкать и с любопытством терлись у ног гостьи.
— Как себя чувствует мадемуазель Шанель? — спросила Мися, глядя на Питу и Попе.
Жозеф помог ей снять шубку.
— Мадемуазель, по-моему, совершенно не в себе. Представьте, мадам: вернувшись из Канн, она потребовала, чтобы стены ее спальни покрасили в черный цвет! В черный! Как смола. — Он покачал головой. — И жила в своих покоях, как в склепе. Заперлась там и отказывалась от пищи. Это было ужасно!
— Жила? — Услышав этот глагол в прошедшем времени, Мися даже забыла про свои шелковые чулки, подвергшиеся разрушительному воздействию когтистой собачьей лапы. — Что с мадемуазель?
— Она только что спустилась вниз и велела мне вызвать маляра. Чтобы он перекрасил ее спальню в темнорозовый цвет. И сказала, что не переступит порог комнаты, пока не будет выполнено ее приказание. А я не уверен, что темно-розовый цвет намного лучше черного при ее нынешнем состоянии…
— Где она? — прервала Мися его рассуждения.
— В салоне, мадам. — Жозеф наклонился и взял в обе руки по терьеру. — Прошу мадам следовать за мной.
Мися бросила взгляд на свой чулок, выглядывавший из-под длинной юбки. От дырочки на нем, оставленной собачьим когтем, спускалась петля. Ах, какая досада! Но это, конечно же, мелочь по сравнению с тем, что творилось за дверью салона, которую не без труда открыл Жозеф, стараясь удержать в руках вырывающихся терьеров.
Мися словно очутилась в ледяном погребе, хотя в салоне пылал только что растопленный камин — Жозеф и его жена Мари проявляли неустанную заботу о своей хозяйке.
Коко сидела, вернее примостилась на краешке кресла и смотрела в пустоту неподвижным, невидящим взором.
При появлении Миси ресницы ее дрогнули, но она не подняла головы. Лицо ее было белым, как шелк пижамы, которую она до сих пор не сменила на платье. Она всегда была очень стройной, но сейчас показалась Мисе просто худой. Изможденной. Вероятно, Коко уже несколько дней ничего не ела.
— Милая моя, у меня просто нет слов! — Мися наклонилась к ней, чтобы коснуться щекой ее щеки и обозначить поцелуй в воздух. — Мне так жаль!..