Коко Шанель. Я сама — мода

Марли Мишель

Габриэль встала. Нет, она больше не позволит себе слабости. Надо задушить все слухи в зародыше. Когда она двинулась к окну, чтобы впустить немного воздуха, под ногой у нее что-то зашуршало. Это был утренний выпуск газеты, в котором писали о новой постановке балета. Какой триумф! Габриэль наклонилась, подняла газету и разгладила ее.

Подойдя к окну, она увидела, что это не литературное приложение, а раздел информации. Ей бросился в глаза не жирный шрифт заголовка «Весна священная», а фотоснимок: разбитая карета, несколько автомобилей; один из них лежит на боку, испуганные люди, главным образом мужчины. Рядом с фото — заголовок: «Взрыв в Нью-Йорке». Она испуганно прочла короткое сообщение. Перед банком Дж. П. Морган на Уолл-стрит

взорвалась бомба. Взрывчатка была спрятана в карете. Тридцать восемь погибших и более четырехсот раненых банковских служащих и прохожих. Полиция предполагает, что за акцией стоят анархистские круги. Габриэль сжала губы. Ей пришло в голову, что и она, как коммерсантка, может стать жертвой подобной ненависти, как и любой клиент любого банка. Ее коммерческий талант был необычен для женщины ее поколения, но она всегда отличалась мужеством и силой. Она была самостоятельной, целеустремленной личностью, которой чужда ложь, — и уже по одной этой причине не желала становиться прелюбодейкой.

Габриэль интуитивно взглянула на дату газеты: среда, пятнадцатое декабря 1920 г.

Боже, она совершенно забыла, что сегодня рабочий день! Который час? Ей нужно поспешить вниз, в ателье, где уже, как она надеялась, были устранены следы вчерашнего празднества. Обычно она появлялась там в семь часов. Но — в отличие от сегодняшнего дня — после обстоятельных процедур утреннего туалета в ванной комнате отеля «Ритц». А не после бессонной ночи и пробуждения в голом виде под роялем. И в конторе у нее не каждый день спали на ковре знаменитые композиторы. Такого с ней еще не бывало. Бой предпочитал диван. Но для этого русского беженца дорогой килим [19] , вероятно, был далеко не самым экзотичным ложем из всех, на которых ему довелось ночевать. При мысли об этом по лицу ее скользнула грустная улыбка.

19

Тканый ковер ручной работы.

— Коко!

Габриэль обернулась.

Стравинский сидел, прислонившись спиной к ножке рояля. Волосы у него были растрепаны, лицо красное, глаза налиты кровью. Несмотря на очевидные муки похмелья, невозможно было не заметить огонь, пылавший в его груди.

Тело Габриэль было таким же гибким, упругим и по-мальчишечьи угловатым, как в юности. Тогда, когда идеалом красоты считались округлые формы, она покоряла мужчин своей почти детской фигурой. Похоже, Стравинский тоже не принадлежал к числу любителей славянской пышности. Она видела это по его лицу, и его взгляд доставлял ей большее наслаждение, чем если бы он сейчас ласкал ее маленькие груди, ее плоский живот и узкие бедра. Она упивалась этим хмельным чувством. «Не путай это чувство с любовью! — предостерегал ее внутренний голос. — Роман с этим мужчиной не может длиться долго».

Ей стоило определенных усилий прервать очарование момента. Свернув газету в трубку, она хлопнула себя ею по боку. Энергичный, финальный жест.

— Все кончено, месье Стравинский. Вам надо встать и отправиться к семье, — произнесла она насмешливым тоном, но голос ее едва заметно дрогнул.

Он кивнул с серьезным лицом.

— Я скажу Катерине, что хочу на тебе жениться.

— Нет!.. — В ее голосе прозвучал неподдельный ужас, и она лишь позже поняла, насколько оскорбительно для него это прозвучало. — Ты не можешь оставить свою жену, Игорь, — прибавила она уже спокойней. — Это невозможно.

— Но мы с тобой уже одно целое! — воскликнул он. — Ты — любовь всей моей жизни, которую я нашел слишком поздно…

— Иди к детям! — перебила она его. — Иди к своим детям и больше никогда не приходи ко мне.

Габриэль резко повернулась к нему спиной. Он не должен был видеть ее слез, которые мгновенно покатились по щекам, как дождевые капли по оконным стеклам. Вот еще один мужчина заявляет,

что хочет на ней жениться. Удивительный, знаменитый человек. И опять обстоятельства против нее.

— Коко!.. — Это ласковое прозвище в его устах было воплощением отчаянной мольбы. — Я люблю тебя. Твой дом стал домом для моих детей. Мы так или иначе тесно связаны друг с другом. Пожалуйста, не рви эту ниточку. Я не могу без тебя жить.

Она была благодарна ему за то, что он не подошел к ней: самое легкое прикосновение могло лишить ее сил Подавив в себе приступ сентиментальности, она произнесла четким голосом:

— Я не вернусь в «Бель Респиро». Ты можешь жить там со своей семьей, сколько хочешь. Но не жди от меня, что я буду играть роль радушной хозяйки.

— Я без тебя умру.

Она отрицательно покачала головой. Сердце разры валось от боли, но какое это имело значение!

Глава тринадцатая

Рождественская суета наконец-то пошла на убыль. Париж погрузился в спокойный зимний сон. Габриэль, наконец, почувствовала, что снова может дышать. В последние дни перед Сочельником куда бы она ни пошла, ей казалось, будто она вот-вот задохнется в огромной толпе людей, которая, как вулканическая лава, заполнила универмаги и магазины на Гран Бульвар. В ателье и примыкающем к нему магазине сотрудницы сбивались с ног, один за другим приходили мужчины, чтобы в последний момент еще успеть купить подарок жене, любимой женщине, матери, сестре, дочери или еще какому-нибудь члену семьи женского пола. Ведь французские семьи отличаются многочисленностью.

Для Габриэль Рождество по многим причинам перестало быть праздником. Приближалась годовщина смерти Боя, и она словно заново переживала те чудовищные минуты, когда Этьен Бальсан сообщил ей, что Бой уже никогда не вернется. Она даже иногда жалела, что прогнала Стравинского — утонув в его любви, она могла бы забыть обо всем хоть на время. Друзья не могли заменить ей возлюбленного — как ни старались Мися и Хосе, и даже Этьен, пригласивший ее погостить в Руалье. Вместо того чтобы впустить Игоря в свою жизнь, она отправила подарки его жене и детям. И только потом узнала, что православные христиане празднуют Рождество не двадцать пятого декабря, а позже, в день Богоявления.

Тем временем покупательский пыл католиков и протестантов все больше набирал обороты, и цены на ароматы были высокими. Когда в понедельник после праздников Габриэль не спеша прогуливалась по парфюмерному отделу «Галери Лафайет», ее взгляду предстали пустые полки, которые еще совсем недавно буквально ломились от красивых коробочек с драгоценными флаконами внутри. Франсуа Коти, вероятно, досталась самая большая прибыль, но Поль Пуаре и братья Герлен, скорее всего, не сильно от него отставали. Габриэль досадовала, что другим с легкостью удавалось то, чего она добивалась так безуспешно. Она уже почти потеряла надежду отыскать формулу своей туалетной воды. Рукописи Екатерины и Марии Медичи обошлись ей в целых шесть тысяч франков, но оказались совершенно бесполезными. Специально нанятый историк обнаружил в них ровно столько, сколько химики Коти в носовом платке — то есть ничего, что могло бы ее порадовать. Мися в очередной раз оказалась права — надо было ее послушаться.

У дверей «Галери Лафайет» портье подозвал такси. До «Кафе де ля Пэ», где они с Мисей договорились встретиться, было всего пару шагов, но начинающийся дождь со снегом не располагал к прогулке.

В кафе на первом этаже «Гранд-отеля» было не так многолюдно, как обычно. Огромный зал с изящными колоннами и великолепными фресками всегда был битком набит посетителями, свободных столиков было не найти, а дополнительные стулья загромождали проходы, чрезвычайно осложняя работу официантов. Но сегодня тут было на удивление свободно, так что Габриэль сразу заметила подругу, хотя ту и загораживала кадка с пальмой. Мисина фетровая шляпка от Шанель была отличным опознавательным знаком.