Коко Шанель. Я сама — мода
Шрифт:
Наблюдения Габриэль прервал сам Дягилев, который, заметив ее, поспешил к ней с распростертыми объятиями.
— Мадемуазель Шанель! Какая радость видеть вас здесь!
Это громогласное приветствие услышали даже в самых отдаленных уголках бара. Дягилев обозначил два фиктивных поцелуя на щеках своей гостьи — справа и слева.
— Очень рада быть вашей гостьей, — приветливо ответила Габриэль и протянула ему платок. — Я пришла, прежде всего, для того, чтобы вернуть вам это.
Дягилев театральным жестом прижал платок к губам, очевидно, слишком растроганный, чтобы найти достойные слова благодарности.
Габриэль
— Я ведь обещала, что верну ваше сокровище в целости и сохранности.
— Коко! — Мися, оставив своих собеседников, бросилась к Габриэль. — Что ты здесь делаешь? — прошептала она, обнимая подругу. — Я и не знала, что ты знакома с маэстро.
Несмотря на шепот, от Габриэль не ускользнул ее обиженный тон.
— Ты же сама представила меня ему в Венеции, — напомнила она Мисе, через силу улыбнувшись.
— Да, но…
Мнем перевела взгляде Габриэль на Дягилева.
Тот достал из нагрудного кармана платок, временно заменявший реликвию, память о великой княгине, и, небрежно бросив его на пол, заменил на «оригинал».
— Мися, ваша удивительная подруга непременно должна познакомиться со Стравинским! — сладким тоном произнес он и устремился к группе гостей у окна.
Его и его спутниц, которых он потащил за собой, провожала дюжина глаз.
— Что ты здесь делаешь? — повторила Мися свой вопрос шепотом, в котором отчетливо слышалось раздражение.
Мися, так усердно отстаивавшая свое место в этом обществе, явно сердилась на нее. Габриэль впервые пришла в голову мысль, что это могла быть ревность. Мися Серт была известной покровительницей «Русского балета Дягилева» и, конечно же, хотела сохранить за собой эту славу. Она могла представить себе кого угодно в роли жертвователя, спонсирующего новую постановку «Весны священной», но никак не ожидала, что им может стать и Габриэль Шанель.
— Месье Дягилев любезно прислал мне приглашение, и я приняла его.
— Но ты ничего мне об этом не говорила! — возмущенно воскликнула Мися.
— Я забыла, — пробормотала Габриэль.
— Но мы же… мы же всегда все обсуждаем друг с другом.
Габриэль уже не слушала подругу, загипнотизированная взглядом незнакомого мужчины, который смотрел на нее через очки в золотой оправе так, как будто в него только что ударила молния. Он стоял рядом с Ольгой Пикассо. Среднего роста, худощавый, лет сорока, высокий лоб, редеющие волосы, над полными губами — усы. Некогда очень дорогой, но уже изрядно поношенный костюм и бледная кожа говорили о том, что сейчас далеко не самый светлый период его биографии, он производил впечатление человека, привыкшего к совсем другой жизни.
— Это Игорь Стравинский, композитор, — представил его Дягилев. — Мадемуазель Коко Шанель, кутюрье.
Пронзительный взгляд Стравинского впился в ее глаза.
— Добрый вечер.
Он наклонился и поцеловал ей руку, словно они встретились на балу в его погибшем отечестве. В нем было что-то отталкивающее и в то же время притягательное. Он производил впечатление властной натуры, хотя это плохо сочеталось с его скромным облачением. Габриэль была полностью поглощена его присутствием, раздираемая
— Мадемуазель Шанель, я бы хотел, чтобы за ужином вы сидели рядом со мной, — заявил Стравинский.
— Может, разумнее предоставить хозяину распределять места за столом?
— Нет. С какой стати? — Он повернул голову, и стекла его очков блеснули в свете люстр, как два меча на солнце. — Гости должны наслаждаться радушным приемом. Или нас пригласили для того, чтобы мы ублажали хозяина?
Габриэль не успела ответить. Дискуссия Пикассо и Серта, судя по всему, перешла в ожесточенный спор, потому что сердитый возглас Пабло вдруг перекрыл общий фон сдержанных голосов.
— Макс Жакоб говорит, что хороший стиль означает отсутствие штампов, и я полностью разделяю его мнение!
У Габриэль мелькнуло в голове, что она тоже придерживается этой точки зрения. А Хосе Серт любил в искусстве пышность, которая как раз представляет собой питательную среду для клише.
— Испанская страстность, — иронично произнес Стравинский. — Антипод русской тоски. Но это вовсе не означает, что нам чужда страсть.
Габриэль улыбнулась про себя, на мгновение мысленно оторвавшись от Стравинского и вспомнив другого мужчину. Да, Дмитрий Романов в своей сдержанности казался глубоким колодцем, на дне которого притаился пылкий темперамент. У Стравинского это качество было более очевидным. Но ведь он художник, а Дмитрий до своего бегства на чужбину почти ничего не видел, кроме строгого придворного церемониала и воинской службы. Во всяком случае, славянская ментальность была ей ближе, чем южная открытость. Бой тоже на первый взгляд был очень сдержанным человеком, но за неподвижно-непроницаемым британским фасадом полыхал яркий, жгучий огонь. При мысли о любимом у нее на мгновение замерло сердце. Однако она быстро овладела собой.
— Ты сидишь рядом со Стравинским?.. — изумленно спросила Мися, когда все направились к столу и она увидела таблички с именами гостей, расставленные перед приборами, несмотря на свободную атмосферу, царившую в баре. — Смотри, не заразись! — шепотом прибавила она, наклонившись к ее уху. — Говорят, у его жены больные легкие. Я думаю, это чахотка. Немудрено заболеть, когда живешь в таких чудовищных условиях. Жаль детей. У него их четверо.
И, кажется, все маленькие. А чахотка — жутко заразная вещь!
Габриэль одарила подругу подкупающей улыбкой и промолчала. Пусть Мися говорит в своей ревности что угодно. Сама она заняла почетное место рядом с хозяином, так что ей вроде бы грех жаловаться. Впрочем, она бы, наверное, возмутилась любым соседом Габриэль, даже если бы им оказался самый незначительный член балетной труппы. Ее злило присутствие подруги, потому что она не имела к этому приглашению ни малейшего отношения. Такой уж она была, и Габриэль не придавала этому особого значения. В их дружбе были взлеты и падения, восторги и разочарования — всё, кроме настоящей вражды, чреватой разрывом отношений. Такой их дружба и останется, в этом Габриэль нисколько не сомневалась.