Коль пойду в сады али в винограды
Шрифт:
После оленьих языков в мадере и горячей похлебки из рябцов и куроптей с каперцами подали жареную индейку. Постники — шли Филипповки — довольствовались стерляжьей ухой и запеченными форелями, сигами с Ладоги.
— Ваша светлость толь славны в Марсовом искусстве и толь много дел великих для России свершили, что опасаться злобы врагов вам нечего, — отвечали сотрапезники в утешительном тоне.
— Кто помнит мои военные кампании: дело под Полтавой, поход на турков? Я ту Митаву брал, куриное герцогство. В фаворе бездельный и мизерабельный мужик, курляндский конюх! Что он смыслит в военных, политичных, государственных делах! Круче заворачивает, нежли пирожник Меншиков при Катерине Алексевне. Государь-отрок, упокой Господь его душеньку, Тайную канцелярию упразднил и казни все воспретил, а ныне царица палача Андрюшку Ушакова возвернула в застенок,
— Дядюшка прав, — молвил молодой капитан лейб-гвардии князь Долгорукий. — Левенвольды, Минихи, Остерманы, Бироны, Менгдены и принцы немецкие, карликовых городков владетели, на родине одну капусту жрали, а по праздникам — колбас не досыта, а на Русь приехали — важные господа! И уже русским старым барам утеснение!
Принесли миндальный пирог со сливками, господский белый, липовый мед и разные варенья.
— Паны в Польше сами себе крули и ничего не боятся, а нам в своем Отечестве какое житье!
Егор Столетов с учтивством, негромко, но внятно подал голос:
— Едино разве на природную русскую, искру Петра Великого надея. Цесаревна Елисавета Петровна говаривала все: «Коль скоро Господь Всещедрый дарует мне престол российский, Двор станет Версалем, процветут сиянсы и художества, а смертной казни во всей империи не станет». Здоровье Елисаветы Петровны!
Рейнское, токайское, мушкат, понтиак и шартрез заструились в кубки. Виват, цесаревна!
— Я ея высочеству, Лизаньке, крестным отцом прихожусь, — напомнил гостям князь Василий Владимирович. Сказал так запросто, от души, но со значением.
— Лизанька наша собою хороша — писаная раскрасавица, царь-девица, а государыня Анна Иоанновна престрашного зраку и толста без меры, — воскликнула княгиня Долгорукая.
И тут один из молчавших гостей сказал на всю развеселую беседу государево слово и дело.
Донос о непристойных речах, касающихся превысокой монаршей чести, сделал генерал-поручик и премьер-маиор Преображенского полка, принц Лудовик Гессен-Гомбургский.
К полудню явились в дом Нестеровых мушкетиры-измайловцы под началом унтера, взор ледяной, акцентус курляндский. В одном исподнем взяли Егорушку с постели и поволокли. Сестрица Марфинька бежала следом по снегу и умоляла служивых дозволить шубейку взять братцу.
После недолгих розысков — без кнутобойства и дыбы — вдругорядь оказался Егор Столетов на помосте лобном. Мороз выдался плящий. На улицах жгли костры. Приговоренный к смертной казни пиита дрожал всем телом, цыганским потом прошибло. Не житье нежным Музам в стране гиперборейской.
Канцелярист ушаковской кровавой бани заунывно объявлял народу вины крамольников и монаршую милость:
«Хотя всем известно, какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и пользе государства нашего, что всякому видеть и чувствовать возможно из всех в действо произведенных государству полезных наших учреждений, за что по совести всяк добрый и верный подданный наш должен благодарение Богу воздавать, а нам верным и благодарным подданным быть. Но кроме чаяния нашего явились некоторые безсовестные и общего добра ненавидящие люди, а именно: бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который, презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чем по следствию дела изобличен; да бывший гвардии капитан князь Юрий Долгорукий, прапорщик князь Алексей Борятинский, Егор Столетов, которые, презрев свою присяжную должность, явились в некоторых жестоких государственных преступлениях не токмо против нашей высочайшей персоны, но и к повреждению государственного общего покоя и благополучия касающихся, в чем обличены и сами признались, а потом и с розысков в том утвердились. За которые их преступления собранными для того министры и генералитетом приговорены они все к смертной казни. Однако ж мы по обыкновенной своей императорской милости от той смертной казни всемилостивейше их освободили, а указали: отобрав у них чины и движимое и недвижимое имение, послать в ссылку под караулом, а именно: князь Василья Долгорукова — в Шлиссельбург, а прочих — в вечную работу: князь Юрья Долгорукова — в Кузнецк, Борятинского — в Охотский острог, а Столетова — на Нерчинские заводы».
11
…а
Гнусливый голос сей вспоминал опальник, дрожа в арештантских санях на зимнем пути далеком. И еще страшное свидание из памяти не шло — с мастером заплечных дел Ушаковым; почти семь лет не встречались после первого дознания, и век бы не видаться. Постарел, раздался вширь Андрей Иванович, львиная морда дурной кровью налита — порою у несчастливцев образ Божий увечит неисцельная проказа, а сей от натуры таков. «Шея-то тонкая, по позвонкам вижу: топора ждет. Я тебя, молодчика, еще по Монсову делу запомнил… Безотменно тебе голову сложить на плахе…» — тяжкими, как свинец, серыми зеницами обер-палач пронзил Егора. Мертвы глаза те! Замер тогда Егорушка малой пичугой под взором пустых очей, знать, сама костлявая приглядывалась к Столетову.
Привелось с арестантским обозом тысячи верст тащиться по льдам застылых рек, средь диких брегов снежных и сопок, поросших тайгою. Вышло определение пиите в Сибирскую губернию, в Иркутскую провинцию, в Забайкалье — в Нерчинск дикой, на серебряные заводы.
Край полунощи печальный!
Льзя ли представить горшую участь для благородного человека? Все меня неволят, и оттого томно мне, тесно.
И себе же ответил в мыслях: отчего ж нельзя, вон красавца Шубина, изувечив клещами и кнутом в застенке, ради глума женили на немытой камчадалке. Таково утонченное издевательство Анны Иоанновны и злого фаворита: не вались с цесаревной на лебяжьи перины, не тебе, Алешка, подражать великим персонам.
И что им, временщикам, в стуже лютого русского бытия все прекрасная Франция мерещилась? То кукуйский немец Монс, прости ему, Господи, прегрешения вольныя и невольныя, себя в галльские рыцари де Монсо возводил, то курляндский конюхов сын Бирен наянливо лез в родню к славным французским Биронам.
Одно грело душу в сем жесточайшем бедствии: от присяги Анне Иоанновне он, дворянин Столетов, уклонился и законной государыней ее не признавал.
Целый год прожил он в Нерчинске.
На речке Серебрянке греческие негоцианты выстроили заводы еще в начале века, опосля туда прислали и пленного шведа Питера Дамеса; он, швед, под Полтавой не пропал, император Петр назначил его управителем Даурских заводов, гиттенфервалтером. Дамес ведал горное, инженерное дело, а жил в собственной деревне за сорок верст от заводов. Егор представился ему и сразу же заговорил по-немецки, щегольнул и латынью: «Fortuna malignum opponit nostris insidiosa pedem».[24] Дамес тотчас понял, что в клетку поймали столичную птицу; превратности фортуны известны, воротится сей русский дворянин в Санкт-Питерсбурх — припомнит, кто был с ним хорош в Сибири; а чтобы тачку катать, мехи раздувать, довольно каторжных — убивцев и воров, к тому же свинец при плавке серебра много вредит здоровью.
В тяжкие работы Егор не хаживал и был обласкан местным воеводой Гаврилой Деревниным и вице-губернатором Алексеем Жолобовым; гостил у семейства Жолобовых в Иркутске, ссужался взаймы червонцами; всегда зван к барскому столу и в картишки перекидывался с начальством. Сестрица Марфа Нестерова через благодетелей присылала ссыльному брату деньги, тонкое белье и одежду, как по новой моде в столицах носят. Правда, комиссар Бурцов придирался к поднадзорному, вымогая взятку, но Егор Михайлович сам нуждался — проживи-ка на шесть копеек в день казенного содержания! — и ничем его из сестриных присылок не дарил. Вспоминал с горьким смехом подлый лубок «Как мыши кота хоронили» и про себя повторял строчки: «Мышь голодна весьма непроворна, попала в яму говенну по горло… маленькия мышки пищат и вон ее тащат» — да под силу ли любящей Марфиньке с добрым ея, безропотным супругом вытащить из скверности, из дальней дали непутевого Егорку! Раньше прирастал достатками, теперь вместо скарба прирастал скорбями.
Начальство нерчинское, однако, смекало: ведь Столетову первую вину простили, и вдруг все возвращено стало. Столичный человек и отменно учен, обхождения самого придворного, и за карточной игрою горазд напереть дурочки[25] — заслушаешься, право, его рассказами про изящный Питерсбурх! А песенки певал славные, собственного сложения, про сады-винограды.
Опальник царский благодарил за ласку, выказывал учтивство:
— Нещастный норов мой стал таков, что не всякий удостаивает меня добрым ко мне расположением.