Колчаковщина (сборник)
Шрифт:
— Я некурящий.
— Да? Это хорошо, — привычка скверная.
Тарасов отошел, щелкнул зажигалкой, закурил.
— Кончайте скорее, — попросил Иван Александрович, — ради всего, что у вас есть святого… Ради вашей матери…
Тарасов вновь ожесточился.
— Не говори про мою мать, сволочь!
В злобе вскинул ружье:
— Гляди, на штык гляди! Во все глаза гляди!
— Ткните штыком! Ткните!
— Гляди на штык!
— Ткните! Ткните!
Елена Ивановна пришла к
— Вы не знаете… Иван Александрович…
Наташа молчала, предчувствуя страшное.
— Вы… не слыхали… Иван Александрович…
— Что, что Иван Александрович?
— Вы ничего не слыхали… Иван Александрович…
Наташа взяла Елену Ивановну за руки, подвела к стулу.
— Садитесь, успокойтесь.
Елена Ивановна послушно села, остановила на Наташе блуждающий взор.
— Вы… не знаете… Иван Александрович…
Наташе стало страшно. Она собралась, взяла Елену Ивановну под руку и повела домой. Елена Ивановна покорно шла.
— Вы… слыхали… говорят… Иван Александрович…
И свое горе перед горем несчастной женщины казалось Наташе таким маленьким-маленьким.
Каждый день, к вечеру, в подвал к Ивану Александровичу приходил капитан Тарасов, молча садился на табурет, вскидывал ружье и начинал целиться. Всаживал в доску над головой Ивана Александровича пулю за пулей, ждал, когда Ломов придет в себя, стрелял опять и, утомившись, уходил.
Когда через неделю Тарасов вошел к Ивану Александровичу, тот быстро и легко вскочил с пола, гордо поднял голову, величественным жестом протянул руку и жестко, властно сказал:
— Вы разве не слыхали? Именем восставшего народа я приказываю вам немедленно арестовать коменданта тюрьмы! Расстрелять в двадцать четыре минуты! Без всякого снисхождения! Поняли? Без снисхождения! Всех арестованных освободить немедленно! Поняли? Ступайте!
Тарасов внимательно посмотрел в бледное лицо Ивана Александровича, в его лихорадочные блестящие глаза, помолчал немного и негромко, про себя, сказал:
— Испекся.
Повернулся и ушел.
На дворе союза кооперативов под сараем лежат покрытые рогожами трупы.
В шести верстах от города в снегу нашли три голых изуродованных тела: Хлебникова, Расхожева, Зотова. На Расхожеве тринадцать ран. Штыком распорота грудь. Истыканы бока и живот. Лицо — сплошная кроваво-багровая страшная маска. В жуткой улыбке ощерились раскрошенные прикладом зубы. Вместо глаз — два черных провала…
Бьются у трупов женщины, будто деревенские кликуши на церковном полу. Жена Расхожева. Жена Хлебникова. Жена Зотова.
Медленно, под руку с Наташей, приближается к трупам Елена Ивановна.
Наталья Федоровна умоляет:
— Уйдемте, Ивана Александровича здесь нет. Я сама смотрела.
Словно сила
— Иван! Иван!
— Успокойтесь, нет здесь Ивана Александровича. Ну, взгляните.
Сдернула рогожи. Елена Ивановна кинулась к трупам, долго всматривалась в лица убитых. Отшатнулась в смертельной тоске. Тонкие синие губы бессвязно шепчут:
— Нет, нет, не мой.
Обернулась к Наталье Федоровне, посмотрела на нее, как на незнакомую, и зашептала:
— Вы не знаете… где Иван Александрович? Кооператоры не смолчали. Сфотографировали трупы, составили протокол. Протокол вместе с протестом направили властям. В ту же ночь подписавшиеся под протоколом были арестованы, а пластинки с изображением трупов отобраны.
Трупы схоронили молчком.
Часто на улицах города появляется женщина с бледным лицом, в низко надвинутой на глаза шапке. Из-под шапки блестят большие, жуткие глаза, сверлят прохожих.
Иногда женщина останавливает встречного, берет за рукав, долго смотрит в глаза и негромко спрашивает:
— Скажите… вы не видали… Ивана Александровича…
Прохожий недоуменно молчит, прячет глаза от жутких глаз женщины и спешит уйти.
Никто не расскажет женщине с безумными глазами о любимом человеке. Толстые каменные стены и железные двери подвалов Гинкеля крепко хранят свои тайны.
Часть третья
Глава первая
Настроения
С вагоном-лавочкой Киселев проехал три станции. На четвертой пересел в другой вагон, — в лавочку на каждой станции заходили железнодорожные служащие, и обращать на себя внимание Киселеву не хотелось.
Поезд ползет медленно. Часами стоит на станциях. Навстречу то и дело эшелоны солдат и чубастых казаков. Подъезжают к станциям с диким бессмысленным уханьем, несутся из вагонов горластые заливчатые песни. Еще на ходу из надоевших вонючих теплушек выскакивают молодые солдаты, — такие простые деревенские парни с безусыми лицами, — высматривают во встречных поездах едущих с фронта солдат и, опасливо оглядываясь, торопливо спрашивают:
— С фронта?
— С фронта.
— Ну что, как?
Едущий с фронта без слов понимает, о чем его спрашивают.
— Да ничего. Боев мало. Они наступают, — мы отступаем, мы наступаем, — они отступают. А так, чтобы шибко дрались, — нет.
Безусому пареньку хочется спросить еще о чем-то, но он неловко топчется на одном месте и искоса поглядывает на фронтовика. Тот говорит о затаенном сам.
— Если во время боя попадешь, — крышка.
— Убьют? — испуганно спрашивает паренек.