Колчаковщина (сборник)
Шрифт:
— Я говорю то, что знаю. О том, чего не знаю, рассказывать не могу.
У Тарасова задрожали руки. Дуло револьвера запрыгало по лбу Ивана Александровича.
— Не будешь?
Ломова колотило, как в лихорадке, но стиснул зубы и молчал.
— Ну погоди, я тебя заставлю разговаривать!
Тарасов опустил револьвер, сунул в кобуру. Потом спокойнее:
— Вы бесполезно запираетесь, И Хлебников, и Мурыгин, и Расхожев, и все другие сознались во всем. Собирались у вас, у Хлебникова на заводе, у Расхожева. Говорили о восстании.
Тарасов опять
— У-у, большевики проклятые, я вам покажу восстание!
— Я не большевик, — возразил Иван Александрович.
— Кто же вы?
— Просто честный человек.
Капитан сердито хмыкнул.
— Хм, честный человек! Задницу нам вашей честностью подтереть. Знаем мы этих честных людей.
Тарасов метнулся к толстому офицеру, все время спокойно посасывавшему папиросу.
— Видал ты этого честного человека? Хм!
И опять спокойнее:
— Ну хорошо, допустим, что вы честный человек, зачем же вы подвергаете опасности свою семью. Имеете ли вы на это право как честный человек? Ведь, если вы нам не расскажете правды, мы вас расстреляем.
— Расстреливайте, но я ничего не могу вам рассказать, потому что сам ничего не знаю.
Голос Ивана Александровича звучал с большой убедительностью. Тарасов задумчиво остановился возле, посмотрел на Ломова.
— Хорошо, подумайте до завтра.
Повернулся и пошел. За ним не спеша, вперевалочку, направился и другой.
Снова тихо, темно…
Ломов стоял, прислонившись спиной к стене. Ноги дрожали и подгибались в коленях. Зубы выбивали частую дробь.
«Холодно, должно быть», — подумал Иван Александрович.
Хочется унять волну холодной дрожи, струйками разливающейся по телу. Глубоко засунул руки в рукава пальто. Стал ходить взад-вперед от стены к стене. Сосчитал, — в ширину восемь шагов, в длину, от двери до противоположной стены, двенадцать. У стен останавливался, приникал ухом и подолгу вслушивался.
«Нет ли кого рядом. Ведь офицер называл имена Мурыгина, Хлебникова, Расхожева, Зотова. Неужели все арестованы?»
Раз показалось, что из-за стены донесся слабый звук. Иван Александрович еще плотнее прислонил ухо к стене, и, затаив дыхание, долго слушал.
Звук повторился. Похоже на стон.
— Неужели Киселев?
Иван Александрович постучал в стену пальцем. Напряженно прислушался.
За стеной тихо. Ломов страшно взволновался, как будто жизнь его и того, кто находился за стеной, зависела от того, услышит или не услышит сосед по заключению стук. Лихорадочно стал шарить у себя в карманах, нашел огрызок карандаша и тупым концом постучал в стену. Ясно услыхал, что на стук ответили. В радостном возбуждении торопливо выстукивал тюремную азбуку.
— Кто здесь?
Приник ухом к стене, ждет. За стеной могильная тишина. Ивана Александровича кольнуло в сердце. Неужели он ошибся и за стеной никого нет. Но ведь он ясно слышал звук. Нервно повторил прыгающим в руках карандашиком вопрос:
— Кто здесь?
И опять ждет. Сквозь каменную стену уловил слабый-слабый звук.
Да, да, стучат, отвечают.
— Расхожев.
— Я — Ломов. Что с вами?
— Допрос… Избили…
Нервы Ивана Александровича не выдержали. Он опустился на пол у стены и заплакал:
— Бедный Расхожев!
Наталья Федоровна безумно обрадовалась, когда через жену Хлебникова узнала, что Димитрий на свободе и находится в надежном месте.
Через два дня после провала к ней пришла жена Ломова Елена Ивановна.
— Вы знаете… Иван Александрович арестован.
— Знаю.
— Я нигде его не найду. В тюрьме нет, на гауптвахте нет, в контрразведке нет. Я обращалась всюду. Председатель правления ездил к начальнику штаба, и в штабе не знают. Начальник сказал, что предписания об аресте не давал… Я не знаю, жив ли Иван Александрович…
Елена Ивановна остановилась на Наташе широко открытыми полубезумными глазами.
— Послушайте… Вы не знаете?.. Говорят, Иван Александрович у Гинкеля…
Наталья Федоровна задрожала. Она знала, что к Гинкелю, отвозили только тех, кого забирали атамановцы, и что от Гинкеля почти никто не выходил живым.
Жена Ломова упала на стул.
— Иван… Иван…
В сухих, тоскующих глазах не было облегчающих слез.
К Расхожеву пришли те же двое — капитан Тарасов и другой, пониже, туго стянутый по животу ремнем. Теперь с ними было два солдата. Один молча поставил два табурета у стены, возле двери. Офицеры сели. Расхожев видел, что собираются пробыть долго. Остался сидеть на полу, как и сидел, прислонясь спиной к стене. Что еще думают делать? Пристрелили бы и конец. Тарасов вынул портсигар, предложил толстому, потом взял папиросу себе, постукал мундштуком по крышке портсигара и закурил. Положил было портсигар к себе в карман, потом, как будто спохватившись, торопливо вынул обратно и протянул Расхожеву, спокойно и почти дружески сказал:
— Вы курите, товарищ? Не угодно ли?
Расхожев не ответил. Тарасов с усмешкой пожал плечами.
— Как вам угодно, товарищ.
Капитан пустил под потолок струйку дыма и, все еще не меняя спокойного дружелюбного тона, спросил:
— Ну, скажете вы нам свою настоящую фамилию?
Расхожев молчал.
— Не желаете отвечать. Хорошо. Ну-ка, ребята.
Тарасов кивнул головой солдатам. Те бросились на Расхожева, сорвали, с него пальто, связали ноги, скрутили руки над головой, обнажили спину и зад. В руках у солдат появились шомпола.
— Постойте-ка, ребята, — сказал Тарасов, закуривая новую папиросу, — приведите арестованного из соседнего номера.
Солдаты вышли и через несколько минут вернулись с Ломовым. Тарасов поднялся с табурета, подошел к Расхожеву, брезгливо тронул его в обнаженный зад кончиком сапога.
— Ну, скажете вы свою фамилию или нет, последний раз вас спрашиваю?
Расхожев лежал на обледенелом асфальтовом полу голым животом и ногами, сжимал в комочек посиневшее тело, стараясь сделать кожу менее проницаемой для холода, и молчал.