Колчаковщина (сборник)
Шрифт:
— И я с тобой поеду!
Мурыгин улыбнулся.
— Вот вырастешь большой, станешь большевиком, тогда все время будем вместе ездить.
Мальчик вытер слезы.
— Хорошо, я скоро вырасту и буду большевиком.
Глава пятая
Капля за каплей
Прочный дом для себя строил Гинкель. Аршинные кирпичные стены, редкие окна, в нижнем этаже — до половины окна толстые железные решетки. Подо всем домом тянутся подвалы: десять каменных мешков с асфальтовым
Прочно охранялось у Гинкеля добро…
Но еще прочнее, еще крепче охраняются подвалы теперь. Часовой во дворе у подвальных дверей, часовой на улице. По ночам ярко светит среди двора большой электрический фонарь. По ночам к дому бесшумно подкатывали шикарные автомобили с притушенными фонарями. Из автомобилей выходили люди в высоких папахах в туго, по-походному, затянутых шинелях. Молча входили во двор…
Шофер плотно закутывался в теплую из собачьих шкурок доху, удобнее усаживался в мягкое кожаное сиденье и крепко засыпал. Шофер знал, — до рассвета господа офицеры его не побеспокоят…
На рассвете выходили утомленные, бледные, пошатываясь, словно пьяные, садились в автомобиль и неслышно уезжали.
Тайну подвалов Гинкеля прочно охраняли толстые каменные стены, железные решетки, часовые внутри, часовые снаружи.
Расхожев не знал, сколько времени прошло с тех пор, как его втолкнули в подвал. В полной темноте, вытянув вперед руки, обошел помещение. Руки везде упирались в каменные стены, холодные, как лед. Не было ни стола, ни табурета, ничего, что хоть сколько-нибудь напоминало бы камеру.
Где он? На тюрьму не похоже. Обошел еще раз все помещение, тщательно ощупывая стены. Нащупал деревянную дверь, постучал пальцем. По глухому звуку понял, что дверь тяжелая, толстая. Приник к двери ухом, долго слушал. Не уловил ни малейшего звука или шороха. Сообразил, что за дверью, должно быть, находится еще дверь.
Где же он?
Вдруг страшная догадка пронизала насквозь.
«Неужели у Гинкеля?!».
Расхожев знал, — от Гинкеля живыми не выходят. Подошел к стене, прислонился, обхватил голову руками.
«О черт! Неужели провал? Неужели всех взяли? Неужели и Киселев взят? Но как, как? Где предатель? Или они сами были неосторожны?»
Яростно заметался по каменному мешку, в темноте то и дело натыкаясь на скользкие холодные стены. Грудь наливалась тяжелой мучительной тоской. От боли хотелось кричать, биться головой о стену.
Снаружи загремели дверью. Слышно, как щелкнул выключатель. Ярко вспыхнула в потолке электрическая лампочка. Вошли двое в шинелях и погонах. Один высокий, с коротко подстриженными усами, бритым подбородком. Над черными глазами нависли козырьками лохматые брови. Брезгливо опущены книзу углы губ. Другой пониже, полный, на большом животе туго стянут ремень. Офицеры остановились перед Расхожевым. Высокий — капитан Тарасов — долго всматривался. Вдруг спросил резко и отрывисто:
— Ваша фамилия?
— Расхожев.
Тарасов нетерпеливо сдвинул лохмы
— Я про вашу настоящую фамилию спрашиваю. Вы такой же Расхожев, как я Троцкий!
Расхожев молчал, хмуро оглядывая офицеров.
— Ну-с, господин коммунист, — капитан Тарасов шагнул к Расхожеву, — угодно вам назвать вашу настоящую фамилию?
— Я назвал.
Тарасов подошел вплотную к Расхожеву и большим волосатым кулаком снизу, тычком, ударил под подбородок. Голова Расхожева качнулась назад, глухо стукнулась о стену. Выплюнул изо рта кровь, гневно крикнул:
— Палач! Беззащитного!
Тарасов молча размахнулся и ударил еще раз. Опять стукнулся головой о стену Расхожев. Полон рот крови. Кровью плюнул офицеру в лицо. Дико взвыли, бросились на Расхожева, сшибли с ног.
— А-а, собака, ты нам расскажешь, мы тебе развяжем язык!
Потные, разгоряченные, уставшие от битья, вышли из подвала. Щелкнул выключатель, погасла лампочка.
Темно и тихо. Будто замурован в могиле.
Иван Александрович сидел на каменном холодном полу. Когда загремел засов у двери, в потолке вспыхнула лампочка и вошли люди, встал. Капитан Тарасов вспомнил, что не вытер плевка, торопливо провел по лицу рукавом шинели, размазал кровь по щеке, по губам. Остановились перед Ломовым, все еще тяжело дыша, все еще запыхавшиеся от битья Расхожева. Тарасов уставился на Ивана Александровича тяжелым неподвижным взглядом.
— Ну, расскажите нам… Вы Мурыгина знаете?
— Знаю.
— Давно?
— Нет, месяца полтора-два, с тех пор, как он у меня поселился.
— Вы знали, что он большевик?
— Нет, не знал, — спокойно ответил Ломов.
Тарасов фыркнул.
— Ха, не знал! Может быть, вы и Хлебникова не знали?
— Нет, Хлебникова знаю, он у нас в союзе кооператоров на заводе служит. Я, как член правления, не могу не знать Хлебникова.
— Ну, а знали вы, что Хлебников большевик?
— Нет, не знал.
Тарасов насмешливо ухмыльнулся.
— Хорошо, допустим. Ну, а настоящую фамилию Хлебникова вы не знаете?
Настоящей фамилии Хлебникова Иван Александрович действительно не знал. Спокойно выдержал испытующий взгляд офицера и твердо ответил:
— Я полагаю, что Хлебников — его настоящая фамилия и есть, другой фамилии его не знаю.
— Расхожева знаете?
— Знаю. Он у нас в союзе заведует отделом сырьевых заготовок.
— Знаете, что он большевик?
— Нет, не знаю.
— Хм. Зотова знаете?
— Нет, не знаю.
— Ничего не знаете? Хорошо. Я вас заставлю говорить!
Тарасов не спеша отстегнул кобуру, вынул револьвер, медленно поднес ко лбу Ивана Александровича.
— Вы будете рассказывать?
Холодное дуло прикоснулось ко лбу Ломова. Холод в глубокие мелкие морщинки собрал кожу на лбу, волной озноба пробежал по телу. Иван Александрович закрыл глаза. Мелькало сознание, что надо быть твердым, надо выдержать. Открыл глаза, посмотрел офицеру прямо в лицо и, как только мог твердо, сказал: