Колчаковщина (сборник)
Шрифт:
— Собирайтесь!
Дрогнула рука Веры в руке Соломона. Потом к начальнику спокойно:
— Позвольте спеть!
— Без пенья обойдется!
Сам прячет глаза, не смотрит. Вера припала к груди Соломона, тихо запела.
Будто ветер степной по траве пробежал. Начальник поднял руку, хотел сказать что-то. Медленно опустилась рука. Повисла плетью и другая — со списком. Солдаты затаили дыхание, замерли очарованные. Может быть, детские годы вспомнили, матерей старых, жен молодых, в деревне оставленных; поля, леса, горы…
Дрожью зазвенела последняя страстная нота болью жгучей о жизни.
— А! А! А!
Кто-то хрипло вздохнул. Кто-то дрогнувшей рукой стукнул об пол прикладом. Начальник очнулся, стал строгим.
— Молчать! Что за церемонии! Живо!
Вера оторвалась от Соломона, глянула в любимое лицо.
— Я спокойна. Прощай!
Взяла Соломона и Петрухина за руки.
— Идемте.
Сзади, тоже рука с рукой, Захаров и Морозов. Лязгнули железные засовы у двери. В глубине гулких коридоров смолкли шаги. Сергей обратил к Андреичу побледневшее лицо.
— Дяденька… Дяденька… Что же это такое?
Андреич нежно, как сына, гладил молодого монашка по длинным русым кудрям.
У самого дергался подбородок, мелко дрожала левая бровь.
Вечером, когда на небе загорались первые звезды и тьма сгущалась вокруг деревьев, на лесную опушку приходили люди с лопатами. Молча, спокойным, деловитым шагом размеряли землю, становились в ряд, плевали в широкие жесткие ладони и начинали рыть. Три аршина в длину, аршин в ширину, аршин в глубину. Яма к яме, бок о бок. Между ямами вырастали холмики пухлой земли.
Будто ждали врага и рыли окопы.
Когда совсем темнело, когда ближние деревья пугающими призраками протягивали косматые лапы, люди бросали рыть, молча вскидывали на плечи лопаты и торопливым шагом уходили в город.
На смену четким твердым шагом приходили другие. Шли спаянным четырехугольником. А в четырехугольнике мелким неровным шагом спешили обреченные. Останавливались у приготовленных ям, стенки четырехугольника раздвигались, и у ям вырастали молчаливые, темные фигуры — у каждой ямы по одному.
Раздавалась негромкая «команда. Упругую тишину рвали залпы, будто большие полотнища сверху донизу разрывались. Иногда от края ямы раздавался клич:
— Да здравствует!..
Клич тонул в коротком залпе и длинной матерной брани.
Когда у ям не оставалось ни одной темной молчаливой фигуры, наскоро засыпали ямы и тем же спаянным четырехугольником уходили в провал ночи. Потом приходили опять и опять. И пока в светлевшем сумраке не начинали обрисовываться стволы деревьев, прыгали по лесу перекатами от дерева к дереву сухие короткие залпы…
Их было пятеро молодых безусых красноармейцев. Шли мелким, частым шагом, осторожно ступая босыми ногами по твердым комьям земли, — сапоги и обмотки давно были сняты солдатами.
— Не дойду, братцы, ослаб я. Все тело ноет, места живого нет.
Двое взяли под руки, незаметно поддерживают.
— Держись за нас, легче будет.
Солдат плашмя ударил прикладом по заду.
— Но, но, торопись!
На лесной опушке остановились. Пятеро молодых безусых красноармейцев обнялись. Шепнули слабому на ухо:
— Держись, Ваня, сейчас все кончится.
Младшего передернуло, в зябкой дрожи ляскнули непослушные челюсти. Постарше, с колючими усами, крепко взял за руку, страстным шепотом убеждает:
— Ваня, голубчик, потерпи одну минуточку! Возьми себя в руки! Не дай белякам посмеяться!.. Одну минутку только.
— Ну вы, раздевайтесь! Становись у ям!
У ям смутно забелели голые фигуры красноармейцев.
— Взвод… Пли!
Шли будто на прогулку. Впереди — под руку — Петрухин, Соломон и Вера. Сзади, тоже под руку, члены горсовета — Захаров с Морозовым. Комочком льда застряли в Вериной груди тоска, холодит сердце. Чтобы скрыть тоску от других, чтоб растопить ледяной комочек в груди, Вера чуть слышно звенит мелодией «Интернационала».
На лесной опушке, в кольце солдат простились. Со всеми поцеловалась Вера. Чуть дольше, чуть крепче с Соломоном. Соломон сжал Верину руку.
— Крепись, родная!
Вера положила Соломонову руку к себе на грудь.
— Ты слышишь, как спокойно бьется сердце?
В ряд, на два шага друг от друга, лицом к лицу, глаза в глаза с палачами, у пяти ям пять фигур. Взвод нащупывает черными дулами…
Вера закрыла глаза.
Только бы выдержать, не смалодушничать.
Офицер отошел немного в сторону; прикинул взглядом расстояние, помедлил.
— По первому… Взводом…
В голосе офицера нет надлежащей твердости. Голос офицера вздрагивает и ломается в хрипе. О черт, еще подумают; что он волнуется!
Вспыхивает злоба, наливает до краев офицерово сердце.
— Отставить!
Голос офицера звенит, упруго катится по лесной опушке. Частыми неровными толчками забилось сердце… Офицер перевел дух.
— По первому… Взводом…
Долго медлил с командой, с наслаждением выдерживал паузу. У солдат одеревенели руки с ружьями у плеча.
Вера поняла пытку. Открыла вспыхнувшие презрением глаза и тонко и нервно крикнула:
— Негодяй!
Словно плетью хлестнуло по лицу офицера. Почувствовал, как волна горячей крови хлынула от сердца. Остолбенел на миг. Прыгнул вперед, задохнулся в злобе:
— Пли!
Раздался недружный залп. Жутко прозвучал одинокий запоздавший выстрел. Офицер выхватил револьвер, в бешенстве подскочил к солдатам.
— Отставить? Кто там? Застрелю.
От ям хлестнули гневными криками: