Кольцо с бирюзой

Тиффани Грейс

В последний год жизни во время своей беременности мать, думая, что ее никто не слышит, произносила в темноте невнятные молитвы.

Молитвы вызывали у Лии большое любопытство. Они были на языке, которого она не знала. Когда она попросила мать научить ее словам и сказать, что они означают, мать шикнула на нее и приказала повторять катехизис.

— Ты христианка, — сказала она. — И молись как христианка.

Лия попыталась молиться как христианка, но она не знала, как молиться троим людям сразу [10] . А Святая Мать? Ее собственная мать была замужем и беременна. Это вполне естественно. Но как незамужняя девственница может забеременеть и родить Бога, который

был и он сам, и его отец одновременно, и еще что-то, что называлось Святым Духом? Фантастика, да и только.

10

Имеется в виду троичность Христа.

— Это чудеса, — говорили монахини, и когда они это говорили, Лия думала: «Они не знают».

— Никогда, — сказала Серафина, — никогда, никогда не открывай никому эти мысли. Ни другу, ни слуге, ни твоему отцу и, прежде всего, ни монахине, ни священнику!

— Тогда как же я получу ответ? — спросила Лия. — Разве нет такого права задавать вопросы?

— В Толедо это может довести тебя до беды.

* * *

Когда мать умерла, пытаясь дать жизнь долгожданному наследнику мужского пола, Лия упала на колени в прихожей перед спальней матери и разорвала на себе платье. Отец, в печали и гневе, схватил дочь за плечи и принялся трясти, допытываясь, где она научилась таким вещам, и, плача, Лия отвечала, что не знает. Она не могла вспомнить. Отец затолкал дочь в ее комнату и велел ей одеться в христианский траур. Она ненавидела отца, хотя и старалась простить его, потому что знала: его сердце разбито так же, как и ее.

Теперь он был пьян почти постоянно, но от вина чаще впадал в сон, чем в ярость. В шестнадцать Лия, пользуясь тем, что отец много спал, стала ходить в город. Иногда со слугой, которому, как она думала, может доверять, но чаще одна. Так Лия оказалась в старом еврейском квартале, узкие булыжные улочки которого мало чем отличались от остальных улочек Толедо, лишь остатки древней городской стены отделяли квартал от старого христианского города. Лия знала, что официально соседства с евреями не было, потому что официально и евреев уже не было. Но по рассказам матери она знала, что большинство семей анусимов, тайных иудеев, продолжало жить в тех местах, где они жили веками, еще даже до Изгнания [11] .

11

В 1492 г., во времена правления королевы Изабеллы, евреи были изгнаны из Испании, оставшиеся обязаны были принять христианство.

Лия искала улицы, которые упоминала ее мать, проводила часы, шагая по извилистым, запутанным улочкам и тупикам, где жилые дома превращали день в ночь. На нее смотрели косо, потому что она разгуливала одна, но никто ее не обижал. Она ходила, прислушиваясь к оживленным разговорам на странном языке — испанском, смешанном с каким-то еще, напоминавшем ей молитвы, которые невнятно бормотала мать. Она принюхивалась к жарящимся migas, маленьким кусочкам хлеба с чесноком. Она проходила мимо женщин с шарфами на головах, торгующими alheras, сосисками из куропатки и курицы.

— Никакой свиньи! — заверила одна из них Лию, энергично кивая. — Никаких нечистот!

Лия купила хлеб с чесноком и сосиски и услышала имена, о которых слышала от матери: Гоцан, Маймо и семейное имя самой матери Селомо.

Однажды она шла по узкой улице де ла Чапинерия, и неожиданно темная улица внезапно свернула в широкий двор, где солнечный свет падал на низкие здания из розового песчаника и раскалял стены докрасна. Она ускользнула от слуги, которого отец отправил с ней на мессу, и теперь стояла одна у входа во двор, окидывая взглядом неровный круг грязных фасадов. В центре двора двое

детей бросали тряпичный мяч в лающую собаку, а рядом с верстаком сапожника, стоящего перед жильем с мавританской башенкой, сидела высокая, худая, одетая в шерстяную одежду женщина средних лет. Повернув голову назад, она разговаривала с кем-то внутри дома. Волосы у женщины были убраны под покрывало. Среди испанских фраз, смешанных с тем, что, как Лия теперь знала, было еврейским, она расслышала: «Селомо».

Не раздумывая, Лия подошла к женщине, извинилась и спросила, не знает ли она семью Селомо. Женщина вскочила на ноги и позвала своих детей:

— Аарон! Иегуда! — А потом спросила: — Кто вы и почему спрашиваете? — Она вдруг замолчала и внимательно посмотрела на Лию.

Лия посмотрела ей прямо в глаза.

— Я — Лия, — сказала она. — А ваше лицо как зеркальное отражение лица моей матери.

— Барух Хашем, — удивленно проговорила женщина, как и положено иудеям, называя своего Бога вымышленным именем, одной рукой она обхватила двух своих мальчиков, которые льнули к ней и с любопытством смотрели на Лию большими карими глазами. — Барух Хашем, — снова сказала женщина. — Хвала Пресвятой Деве. Ты сама как зеркало. Я думаю, ты моя племянница.

* * *

Тетя Аструга отправила мальчиков снова играть и повела Лию в дом, мимо сапожной мастерской мужа, в жилую часть, выходящую во внутренний двор. У стены возле окна стояла маленькая гипсовая статуя Девы Марии. За ней Лия увидела в крытом, вымощенном сланцевой плиткой дворе колодец и цветущее лимонное дерево.

Лия поняла, что плачет в присутствии своей тетки, которая не только выглядела, но и говорила как ее мать. Тетка тоже заплакала над историей смерти своей сестры Серафины, хотя она уже слышала об этом от одного христианина, покупавшего сапоги у ее мужа. Муж был ее дальним родственником, товарищем детских игр, также носившим фамилию Селомо.

— Он тоже горевал по моей сестре, — сказала Аструга, вытирая глаза кончиком фартука. Она называла Серафину «Сара». Это имя Серафина сохранила в секрете от Лии, хотя рассказала своей дочери много другого.

Лия осталась на обед из ягненка, жареных яиц и грецких орехов и познакомилась со своими младшими братьями, но не с дядей, которого не было в городе: он уехал закупать кожу для обуви.

— Восемнадцать лет… — повторяла и повторяла Аструга. — Восемнадцать лет, и она не навестила нас ни разу.

— Она говорила мне, что скучает по вас, — сказала Лия. — Она думала, что умерла для своей семьи.

Аструга покачала головой.

— Я знаю свою сестру лучше, чем ты думаешь. Мой отец и моя мать не захотели бы видеть ее. Они даже не упоминали ее имени после свадьбы. Они умерли, не сказав ни одного доброго слова о Саре. Но она могла прийти ко мне, если бы захотела. Жена сапожника не может прийти в дом семейства де ла Керды, но она могла прийти к нам. Сара Бен Селомо для меня не умирала. Нет, умерла Серафина де ла Керда. Она продала нас всех за особняк и христианское имя.

Возразить на это было нечего. Лия промолчала.

* * *

Потом Лия часто приходила к тете. Они сидели вдвоем во дворе, чистя орехи и смешивая специи для ужина, или сортировали белье, постиранное прачкой, и Лия задавала своей тете так же много вопросов, как и своей матери. Ответы Аструги были более полными, чем ответы Серафины, но все-таки они были частями, фрагментами и обрывками вещей, которые, как она сказала, полностью знают только мужчины.

— Только мужчины, — сказала она, — да неродившиеся дочери кого-то вроде Гоцана Бен Элизара, прядильщика шерсти. Он вдовец, но клянется, что если женится снова и его новая жена родит девочек, то он заставит их всех учить древнееврейский и даже штудировать Талмуд! — Аструга засмеялась при этих словах, отгоняя цыплят, клевавших слишком близко от очищенного фундука, который она бросала в чашку, стоявшую рядом с ней.