Колесо в заброшенном парке
Шрифт:
— Так это же очевидно. Разрез глаз, овал лица, гибкий стан, акцент такой… изысканный.
Стас закивал головой.
— Ловелас… Старый развратник!
— Можно подумать, что ты — развратник молодой, — Вовка отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. — Бабник и ханжа!
— Да?! А что же ты тогда не крикнул Евгению Ахмедовичу: «Гмадлобт, генацвале»? — не унимался в своей иронии Стас.
— А что это такое?
— Тебе, как полиглоту, должно быть известно, что это — «спасибо, дорогой». По-грузински! Ведь Струве сказал, что у Ахмедовича то
— Ух, какие мы ушастые! — сказал Вовка, принимая у подошедшей Веры маленькую папку со счетом.
На счете были оттиснуты изображения трех медведей. Двое стояли на задних лапах и будто разговаривали. Между ними в странной позе сидел третий.
— Очевидно, хорошо принял, — сказал Вовка, разглядывая медведей. Он доел последний кусок шашлыка и вытер губы салфеткой.
— Смотри, действительно недорого! — сказал Стас, взяв счет у Вовки. — Топорков знает, куда ходить за хорошим шашлыком и культурным обслуживанием.
Вера тем временем подала отдельный счет за мартини. Стас недовольно крякнул — кардинал Мартини ничтоже сумняшеся откусил солидную сумму от его и так не слишком впечатляющих отпускных. Но по сравнению с замечательным и недорогим обедом это воспринималось как сущий пустяк, не способный испортить блаженное настроение.
3 июля 1738.
Словно ударом кинжала сразила меня весть о закрытии приюта «Ospedale del Pace». Что будет с моими мальчишками? Сидели с Анной возле клавесина, обнявшись, и плакали.
Бедная Анна, бедный я. Об одном молю, Господи, пусть она будет искренна со мной, так же, как я открыт перед ней. Как я переживу, если вдруг пойму, что обманулся в ней? Впрочем, я не прав — тому, кого любишь, нельзя не доверять.
Мне не стыдно признаться самому себе, что я очень страшусь нашего отъезда в Вену. Только глупцы ничего не боятся.
Август 1738.
Периоды работоспособности сменяются провалами. Тогда я понимаю всю глубину своего ничтожества. Ничего не получается, и нет сил работать над собой.
Мысль об Анне согревает меня. Но и она, как мне кажется, презирает меня в такие моменты. Я стараюсь ее не видеть. Страшит меня, что периоды отупения, которые бывали у меня и раньше, наступают теперь все чаще.
У нас с Анной очень странные отношения с вещами, среди которых мы живем. Перед самым отъездом в Вену вдруг непостижимым образом расстроился дорожный клавесин, сломались два канделябра, а партитура си-минорного концерта просто спряталась. Даже вещи не хотели, чтобы мы уезжали. Все это не к добру.
Все было, как порой выражался
Накануне Стас бросил все силы на организацию встречи с Алексеем Харченко — эксцентричным человеком, который настолько глубоко вошел в изучение жизни и личности композитора Антонио Виральдини, что порой отождествлял себя с ним. Впрочем, последнее происходило либо по весне, либо по осени… Успокаивало то, что на дворе лето.
Стас не мог отделаться от смутного чувства, что от этой встречи зависит многое — в частности, получение некой ключевой информации во всем импровизированном расследовании. Стас пытался подстраховаться на всех видимых ему этапах. Он даже позвонил Андрею и попросил, в случае чего, принять участие в странном мероприятии под названием «беседа с фанатом Виральдини». На это Андрей ответил, что звонок из серии: «Здравствуйте! Вас беспокоят из Федеральной службы безопасности», — пока еще способен вызвать адекватную реакцию даже у весьма одаренного обывателя: «Очень рад. Просто счастлив. Вот радость-то в доме!»
Каково же было удивление Стаса, когда ни одна из придуманных им «превентивных мер» не понадобилась. По телефону ответил приятный мужской голос. На вопрос Стаса, не мог бы Алексей Михайлович дать небольшую консультацию по поводу жизни и творчества Антонио Виральдини, последовал весьма неожиданный ответ:
— С огромным удовольствием! Думаю, вряд ли сейчас кто-нибудь сможет дать вам более интересную информацию, чем я.
Вот так. Ни много ни мало. Ответ был действительно неожиданным. Так же, как время и место встречи, которые предложил Харченко, — пивной ресторанчик «Пять оборотов» на Петровке, сразу за Петровским пассажем. Десять утра.
— Ты узнал что-то новое об этом Харченко? — спросил Вовка, наступая в очередную лужу.
— Да, Андрей кое-что нарыл… Харченко — давний фанат Виральдини. Уже одиннадцать лет собирает коллекцию его записей. Представь, набрал семь с половиной тысяч единиц хранения: компакты, винил, кассеты…
— Ненормальный… — вырвалось у Вовки.
— В чем-то — безусловно, да. Историю Виральдини изучает не как часть истории музыки, а как… просто человеческую жизнь. Пишет о нем книгу. Харченко засветился практически во всех спецфондах ведущих библиотек. Старается не пропустить ни малейшей подробности.
— Охота пуще неволи…
— В своей последней статье о Виральдини в «Музыкальном Клондайке» он заявил, что недавно открыл нечто сногсшибательное. О чем поведает читателям в следующих номерах. Каково, а?
— Занятно… Продолжай.
— Дальше еще занятнее. Среди партнеров Харченко — психиатр Безекович.
— Неудивительно, что ему понадобился психиатр.
— Да нет, причина в другом… Безекович сейчас пишет диссертацию по галлюциногенным препаратам. И Харченко добровольно вызвался быть для него подопытным кроликом.