Колесо в заброшенном парке
Шрифт:
Харченко пожал плечами, налил себе еще водки и посмотрел в рюмку сверху, словно оценивая глубину.
— Не многовато ли вам… — сказал Вовка, но Стас прервал его, снова пнув под столом носком ботинка.
Опрокинув рюмку, Харченко утерся салфеткой и сфокусировал взгляд на кружке пива.
— Никто всерьез не пытается найти ключ к этой тайне. Никто ничего не воспринимает всерьез. Но я найду… Верите?! — он резко вскинул голову.
— Конечно-конечно, — поспешил успокоить его Стас. Вовка энергично покивал.
— А все эта стерва! Это она сломала
— Пьяный бред… — полушепотом сказал Вовка. — Стас, пошли отсюда.
— Погоди… Алексей, кто сломал ему жизнь?
— Джирони! Анна Джирони, эта вавилонская блудница, совратившая монаха! Она думала, что гениальность Антонио уйдет вместе с его девственностью. Но как она просчиталась… — Харченко рокочуще отрыгнул. В глазах его засветился недобрый огонек. — Она хотела выведать тайну, полученную им от ордена. Но он держался молодцом… Молодец, старина Антонио! Зашифровал тайну, да не сказал ей ключ!!
Он засмеялся, потянулся к графину с водкой и неловким движением опрокинул себе на штаны кружку с остатками гиннеса.
— С-сука… — процедил он сквозь зубы, отряхивая штаны.
— Пошли, Вов, — тихонько сказал Стас.
Оба неловко поднялись.
— Сколько мы вам должны? — участливо поинтересовался Вовка.
Харченко поднял на него мутные глаза.
— Я же сказал, что обо всем позабочусь.
— Спасибо за пиво и беседу. Мы много почерпнули для себя.
— Вы не поняли главного! — почти крикнул Алексей. — Она вернулась! Она вернулась в этот мир, чтобы наконец заполучить тайну Антонио!! Она не оставит его в покое, пока не получит то, что ей надо!
Харченко уронил голову на руки и вдруг заплакал навзрыд.
Вовка и Стас, не сговариваясь, молча покинули ресторан. Официанты проводили их понимающими взглядами.
Дождь уже кончился. На солнце весело сверкали лужи, в небе висела бледная радуга.
— Надо же… — сказал Стас, глядя вверх. — Радуга в центре города. Нечастое явление…
— Ага… — рассеянно ответил Вовка. — Стас, по-моему, он окончательный псих.
— Похоже на то. До Виральдини он плотно занимался творчеством Шостаковича. А потом резко переключился на Виральдини. Кто-то сказал, что под музыку Шостаковича хорошо сходить с ума. Думаю, Харченко — яркий тому пример.
— Возможно. Но, в данном случае, нам это на руку, тебе не кажется?
— Пожалуй… Как бы цинично это ни звучало. Чувствую, опыты доктора Безековича не прошли для него даром.
Друзья двинулись вверх по Петровке.
— Надо же было добровольно отдать себя на такой эксперимент…
— Смотря что этот Безекович ему пообещал.
Помолчали. Гнетущее впечатление от встречи с Харченко постепенно вытеснялось солнечной погодой и осознанием того, что на дворе все-таки лето. А лето, как известно, кончается не скоро.
— Харченко, конечно, человек интересный…
— Вов… — Стас как будто взвешивал слова. — У меня такое чувство, что он не бредил.
— Да ну? — усмехнулся Вовка.
— Нет, бредил, конечно. Но… Ладно, я все обдумаю, тогда вынесу вердикт.
Вовка посмотрел на золотящийся в лучах солнца купол Высокопетровского монастыря, затем перевел взгляд на противоположную сторону улицы. Там слабо светилась реклама букинистического магазина. Внезапно ему в голову пришла идея.
— Слушай, ты говорил, что Харченко писал книгу?
— Да. Он ее почти написал.
— Вот бы почитать…
Стас повернулся к Вовке и на одесский манер поинтересовался:
— Вальдема-ар! Ну, ты же не хочешь все-таки сказать, шо мы ее таки немножко своруем, я тебя спрашиваю!
— Смеяться можно? — Вовка слегка обиделся.
— Ладно, не дуйся. Я же пошутил.
Вовка поддел носком ботинка лежащую на тротуаре алюминиевую банку из-под какой-то газировки и отправил ее в сторону ближайшей урны. Достав из кармана визитную карточку, он прочитал:
— Alex Kharchenko, musicologist… Я вот подумал, а что если через пару дней позвонить и попросить разрешения почитать копию. Думаю, он не откажет. Главное, не дать ему опять нажраться.
— Ну-ка, дай-ка сюда визитку. Надо же: «мьюзиколоджист»… — Стас вернул карточку Вовке. — Идея интересная. Только лучше встретиться с ним завтра. Пока он нас не забыл. Выслушивать все это девственное музыколожество второй раз я не собираюсь.
Апрель 1741.
Господь, в милости Своей, позволил мне (понять — <зачеркнуто>) подсмотреть в щелочку, как устроен мир, чуть приподнять завесу над тайной Законов Мироздания. Как мог, я постарался выразить это. Неужели люди не почувствуют, как прекрасен и гармоничен наш мир, услышав мою музыку?
Я прожил тридцать шесть лет. Денег не нажил, славы не добился, Родину потерял. Те, кто знал меня когда-то, отвернулись от меня… Умереть сейчас — самый простой выход, но я не имею права на него, я должен жить. Немногое сделано, но многое из того, что хочется успеть сделать, уже обдумано, и только ждет своего часа, чтобы воплотиться в нотах…
Я чувствую, что нужен людям, а у меня отбирают мою публику. Мне не дают работать, травят, запрещают мои оперы. А если и упоминают, то как об отступнике и полной бездарности. Между тем сам я остро чувствую, что сейчас наконец-то достиг того, что называется зрелостью. Я понял, что хочу сказать музыкой и знаю, как это сделать. И твердо уверен, что у меня получится хорошо, я не имею сейчас права писать плохо или посредственно, у меня просто нет на это времени.
Вена, май 1741 года