Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
«Балаболка», — подумал про него Семен, а вслух сказал:
— Говорил, нет ли… Открываю позавчера районку, а там — фотография — кого б, ты думал?.. А бригадира нашего… По пояс. Стоит, значит, в кукурузе. Кукуруза выше, чем он. Ты здесь когда-нибудь такую видывал? Ну дак и чё… Он на коленях, паразит, снимался. А мне об этом агроном… пил как-то с ним я тут на днях… дак я решил, что подвират… Костя, ты чё? Ты плачешь, чё ли? — Семен склонился над другом. — Костя, Ко-о-остя, да ты чё?
Костя схватил Семена за руку.
— Сеня!
— Ты чё?
— Сеня… вспомню… сердце — в щепы, а волосы — дыбом.
— Кого вспомнишь?
— Скопцов.
— Каво?
— Емнухов.
— Каво,
— Скопцов… ик-ка!.. и емнухов.
— А кто таки-то?
— Сеня.
— Ну?
— Сеня.
— Дак кто?
— Кастрированные мужики.
— Да?
— Можешь представить?
— Ну.
— Нет, ты представь.
— Ну, ну?
— Да ты представь!
— А на хрен это нужно?!
— Ай, Сеня, Сеня, — простонал Костя и выпустил из своей руки друга. — Сеня, Сеня.
— Да черт бы их… гори они огнем!.. мужики эти. Чё же теперь, реветь из-за них? Живут же и без этого. Нашел, по ком плакать. Своего горя, что ли, мало? Как выпил, так и давай оплакивать всех без разбору. Прошлый раз все целый месяц по каким-то… хрен и вспомнишь… панихиду справлял. Людям делать нечего, а он — телевизора насмотрится — и плачет. Я думал, что он — Марью обманул — дак это… Вот кого, парень, да ребятишек бы своих не забывал… О чем тебе я тока?.. A-а, в полено-маму… Ты за позавчерашнее число читал газету?
— Н-нет-т!
— А с кукурузой-то… Про бригадира-то слыхал?
Ни звука от Кости.
— Ты спишь уже?
— Н-нет-т!
— А чё молчишь? Надулся, чё ли? Ты чё?
— Н-нич-чё!
— Сказал не так чё разве, а?
— Иди-ка знашь куда…
И замолчали. Едут. Долго молча едут. Только колоколец невидимый в темноте дзинькает, да прядет ушами изредка слившийся с ночью Гнедко.
— Дошлый же у нас бригадир… шельма, — заговорил опять Семен. — Хе-хе. Ну и додумался же… Мало кому такое бы и в голову пришло. Возьми меня, дак ни за что бы… точно, никак бы не допетрил. — Огонек цигарки то вспыхивает, озаряя нос Семена, то гаснет, уступая его мраку. — А кум наверняка уж и ворота запер, — продолжает рассуждать Семен. — Спит уж, поди. У них счас ток работает — в деревне свету нет — не тянет станция. Без свету-то и вовсе уж — как без глаз. Как раньше жили. А вроде вспомнишь, и ничё. Девок-то и в потемках можно было шшупать — оно еще и интересней. Эй, Костя, правда, как ты, а?
Костя не отзывался. Семен близко-близко наклонился к другу, огоньком самокрутки выявил из темноты его лицо, глаза закрытые увидел.
— Эх-ма, — вздохнул, стегнул Гнедка, и телега шибче заскрипела.
Сделалось так темно, что граница между ельником и небом перестала различаться. Семен представил вдруг себя ночью одного далеко в тайге — судорожно передернулся. Прикрикнул на коня, затем надел вожжи на руку, а руки спрятал в карман. Холодило шею — Семен выплюнул искуренную цигарку, утянул голову в воротник телогрейки; почувствовал, как затекают ноги, — поднял их на телегу и поудобнее устроился на дождевике. Зевалось. Смыкались веки. В сознании толпились образы: кум, Марфа и кто-то еще. Все они почему-то махали руками, что-то говорили и бранили не то его, не то погоду. Буркнув мнимым собеседникам что-то в ответ, Семен задремал.
Тут же и сон ему привиделся. Будто ползет он в отсыревшем дождевике, с планшеткой и с биноклем в руках, на Кудыкину гору. Заползает на самую маковку и видит: стоит там кудрявая рябина, а на рябине вместо ягод огурцы растут; под рябиной валун лежит огромный, а на валуне сидит мужик-лейтенант в галифе и на гармошке «Подгорную» играет. Увидел мужик-лейтенант Семена — и прекратил играть, гармошку отложил обок и говорит Семену:
— Доброго
— А и не видишь будто? — отвечает ему Семен дерзко, со званием того не считаясь. Ответив, достает из планшетки карту, сверяется с ней в чем-то и засовывает ее обратно.
— Теперь сползать, значит, будешь?
— Не ночевать же здесь, — отвечает Семен.
— А хочешь, я тебе перед дорогой нагадаю? — спрашивает человек в галифе.
— Ну нагадай, — соглашается Семен, — если не лень и делать тебе нечего.
— Ну вот, значит, — начинает мужик-лейтенант, — кесарю кесарево, а Семену чтоб всегда Семеново. Хлопоты тебе, любезный, через дом твой предстоят, и сердечный разговоре пиковой дамой выпадает.
— Ну, — говорит Семен, — удивил. Я думал, он чё путнее мне скажет. А это-то я и без тебя знаю, — сказал Семен так человеку в галифе, валун обполз, в бинокль кругом огляделся и стал спускаться с Кудыкиной горы.
Вот тут-то крепкий сон и поборол сновидение, вот тут-то спал уже Семен, а не дремал, заглушая бубенец и пугая Гнедка своим храпом.
Храпел и Костя.
Костя проснулся. Но проснулся он не потому, что выспался, а потому, что замерз. Его трясло — как от озноба, так и с похмелья. На душе у него было паскудно, так паскудно, что пожелал вдруг Костя выругаться и шлепнуть Марью по заднице за то, что та стянула на себя с него все одеяло и опять закрыла в доме все ставни. И выругался, и шлепнул — отказывать себе в желаниях он не умел. Но тут же и похулил себя за поспешность, решив, что нынче снова, вероятно, где застало, там заночевал, но не дома. «Это… вода-то почему?» — подумал Костя, приподнявшись и выжимая намокший рукав телогрейки. Привычный ко всевозможным вывертам судьбы и не считающий жизнь сплошным праздником, он с осторожностью бывалого человека принялся все вокруг ощупывать. «Ну, в похмелье-распохмелье!! И ни стены, и ни столба. Внизу — вода какая-то? Откуда? Так никогда еще не ночевал я». От охватившей душу горечи захотелось сплюнуть, но он сдержался. «Нары, не нары?.. Топчан или полати? Может — крылечко чье?.. Мое-то не такое… А это чё?.. Да это ж колокольчик. А это-то?.. Да это же гремят поводья». Руки его тут же признали телегу. Значит, как сел он на нее у Гришкиного дома, так до сих пор с нее и не слазил. «Да это чё ж тако-то, а! Да они, гады, чё, меня на улице оставили, ли чё ли?! Или еще мы не доехали? Ну а пошто тогда стоим? Вода?.. Ну а пошто тогда вода-то?! Семен… А где тогда Семен?» Костя нащупал сапоги, понял, что не свои, дернул один из них за голенище.
— Семен… Семен… Семе-е-ео-он, — позвал он, но, на всякий случай, шепотом.
— А-а!!
— Чё ты орешь?
— А это я?
— А кто?
— А чё?
— Мы чё, приехали?
— Приехали? — судя по шороху, Семен чуть приподнялся.
— Я у тебя, однако, спрашиваю.
— Э-э… Костя, это ты, ли чё ли?
Костя задумался, но ненадолго, и ответил:
— Да я, пожалуй.
— А кум где? — спросил Семен.
— Пока не видел… Может, и здесь же где-то, — ответил Костя. — Ты мне скажи-ка, где я сам.
— Не знаю.
— А кто же должен знать… Не я же правил.
— А не у кумовых ворот? — предположил Семен.
— Ну, ладно, я у кумовых ворот, а ты где?
— Бредишь?.. Где я. Да вроде там же, где и ты.
— А я где? — не унимался Костя.
— Вот ты… если это ты? То чё-то голос у тебя…
— Голос как голос. Скажи, вода-то почему?
— Вода?.. Какая?
— А ты потрогай-ка… да не меня — глаза-то выткнешь.
— А кого?
— Да никого… Вокруг себя, да только ноги не спускай.