Колодец
Шрифт:
— А это — собака?
— Где?! Да ну… Это же Рудольф. Он просто наклонился и учит меня нырять. А я… я под водой… Вот это бабушка, она смотрит в окно. Знаешь, я хотел и тебя… Где тот лист, Зайга?.. Хотел и тебя нарисовать, но не хватило места, и я… Видишь, вот, я нарисовал отдельно…
Посередине другого листа стояла женщина, глядя в белую пустоту бумаги.
Лаура засмеялась.
— Тебе не нравится? — спросил Марис, пристально вглядываясь в ее лицо.
— Почему же? Очень симпатично.
— Да?
— Правда.
— Я… — вдруг великодушно предложил мальчик, — я нарисую рядом с тобой Тобика.
— А
— Цветок, — отвечала девочка, снимая ладони со своего рисунка.
На листе бумаги было только огромное солнце и большой диковинный цветок на высоком стебле, слишком для него слабом.
— Это тюльпан?
Зайга легонько пожала плечами.
— Я не знаю.
— Где же ты видела такой цветок?
— Во сне.
— Где?
— Во сне. — Зайга поднесла лист к носу Лауры. — Чувствуешь?
Бумага тоже явно происходила из Вииных запасов и пахла то ли лаком для ногтей, то ли ванилином, одним словом, цветок был таким, каким должен быть порядочный цветок, он издавал запах. А Марис тем временем рядом с женщиной нарисовал щенка, и теперь среди пустынной белизны она была не одна: ведь человек уже не одинок, если у него есть собака.
— Ну, а теперь живо-живо отправляйтесь спать, — сказала Лаура.
— Еще нет…
— Не нет, а да! На дворе ночь, а вы тут ковыряетесь, как будто завтра дня не будет. Зайга, быстро иди мыться! И ты, Марис.
— Я уже мылся.
— Интересно, когда ты успел?
— В озере.
— По-твоему, что — один раз искупаешься и месяц будешь ходить чистый?
— Да ну… — возразил мальчик, — так уж прямо и месяц…
— Не будем спорить. Ну, марш умываться!
Дети неохотно расстались с бумагой, на листах еще можно было рисовать и рисовать… Из кухни донеслись звон ковша, топот, крики, сдавленный смех: или они отпихивали друг друга от таза, или брызгались. Послышался голос Альвины, и кутерьма прекратилась, только время от времени кто-то из них тихо прыскал, наверное Марис, разбойник. Лаура снова повертела в руках брошенные на столе рисунки. Человечки у Мариса были темные, коренастые, в толстых жирных линиях карандаша проглядывала тяжеловатая рука Рича. Глазом опытного педагога Лаура определила, что с чистописанием в школе у сына будет неважно. У Зайги же линии казались легкими, почти воздушными, хотя в них тоже сквозило нечто от Рича — порывистость, нервозность. Она рассматривала странный цветок, стараясь вспомнить, снились ли ей когда-нибудь фантастические цветы, каких не бывает на свете, и не могла припомнить. Если и снились, это было слишком давно… И Зайгин мир казался ей таинственным, похожим на этот цветок, имевший даже свой запах, какого не было ни у одного цветка на свете. Как он поселился в душе ребенка?
В кухне опять раздался топот, что-то со звоном грохнулось на пол.
— И минутки не постоит смирно!
— И-и-и-и!
— Сейчас у меня отдай мыло Зайге!
— Так я…
— Да что же это за наказание господнее! Ох, плачет по тебе ремень!
«Надо пойти, опять они там воюют», — подумала Лаура и положила рисунки.
Но Альвина сумела навести порядок. Зайга вытиралась, лицо девочки от мыла и воды нежно порозовело, мокрые волосы на висках вились мелкими светлыми кольцами. Марис размазывал мыло по лицу кончиками пальцев.
— Марис, а шею?
— Я…
— На озере, там он расходится так, что чертям тошно, — пожаловалась Альвина, — а заставь его в тазу грязь сполоснуть, так палец намочить боится.
— Дай я тебя вымою.
— Я сам!
— Но тогда будь добр — как следует! Видишь, какие полосы.
— Где?
— Под подбородком.
— Там не видно, — сказал Марис и засмеялся.
— Слушай…
— Да тру же я, тру.
Началась обычная по вечерам перебранка, которая затягивалась или не затягивалась в зависимости от того, была ли Лаура дома. Если ее не было, ералаш продолжался долго, иногда Марис со смехом и визгом убегал от Альвины, не желая ложиться, а та гонялась за ним, грозясь пожаловаться, до тех пор пока оба не устанут и не поладят. Но засыпал мальчик мгновенно, едва донесет голову до подушки.
— Ну, хорошо? — спросил Марис, вскинув подбородок. Шея была натерта докрасна.
— Возьми свое полотенце.
— А теперь я тебе нравлюсь? — лукаво спросил он.
— Если не считать ноги.
Он критически осмотрел свои серые ступни.
— Не такие уж грязные, — заключил он.
— Ночью вытрутся о простыни — утром будут совсем чистые.
— Да ну! Я…
— Мне, что ли, за тебя браться?
— Не надо, хи-хи-хи, я сам.
— Хоть бы один вечер без озорства, так нет, — ворчала Альвина. — Вот косое веретено! Никак его не уложишь. С Ричем, бывало, тоже не сладить, когда был маленький. — Ее лицо озарил отблеск улыбки. — Намотается за день, набегается, только что с ног не валится, а спать — нет, ни в какую…
— Потри щеткой, Марис!
— …и умываться тоже — хоть на веревке тяни, как лошадь к кузнецу.
— Мама!
— А-а, у него все равно в одно ухо влетит, в другое вылетит.
— Ну да! — вставил виновник педагогического инцидента.
А Зайга стояла у двери, прислонясь к косяку, задумчивая, тихая и с виду уже сонная.
— Беги, детка, ложись.
Зайга встрепенулась.
— Еще немножко… — попросила она.
Румянец сбежал с ее лица, оно белело светлое, тонкое, бледная кожа казалась прозрачной. Хрупкая, вытянувшаяся за время болезни фигурка с тонкой шеей и легкими распущенными волосами — Зайга сама чем-то напоминала цветок с ее рисунка.
Наконец и Марис кончил разговоры разговаривать, как выражалась Альвина, и Лаура отвела детей в комнату.
— Ну, а теперь быстрее, — поторапливала она. — Марис, чего ты там застрял?
А тот, сунув руку под шкаф, шарил, искал что-то.
— Марис!
— Сейчас… возьму в постель котенка.
— Сегодня моя очередь! — запротестовала Зайга. — Он у тебя был вчера.
— Как бы не так! Ого, кусается, ты как думала.
— Не тяни, ему больно!
— Киска, хи-хи, ее оттуда не выманишь. Кис-кис…
— Оставь его, Марис! — сказала Лаура. — Опять будут грязные руки.
— А чего он прячется?
— Не хочет он к тебе, — опять крикнула Зайга, — Ты его душишь.
— Ну да! А ты нет? Возит в коляске…
— Зато ему не больно. А когда ты за лапки…
— Марис, прекрати сейчас же!
Мальчик нехотя поднялся с пола. Ладони, разумеется опять были серые. Незаметно оглядев руки, он украдкой обтер их о штаны. Увидят — опять погонят мыться.
— Раздевайся.
— А ты мне котенка…