Кологривский волок
Шрифт:
— Постой-ка, я погляжу, чей это молодец? Може, узнаю по природе?
— Подожди немного, — попросила Татьяна. — Алло! Абросимово! Абросимово! Даю сельсовет…
Сергею надоело торчать перед стеклом загородки, как на витрине, вышел на улицу. Вскоре выбежала и Татьяна, запахивая на ходу пальто. Вихрем налетела на него, закружилась, часто-часто перебирая валенками по снегу; он подхватил ее под мышки, чуть не сбили тетку с ведрами. Та нестрого ругнула:
— Тише вы, дишные! Воду-то из-за вас расплескала…
Засмеялись, убегая от нее и чувствуя себя озорно, как в детстве, если удавалась какая-нибудь
— Меня пораньше Семен Михайлович отпустил. Ты бы хоть телеграмму дал родителям, я бы ее приняла.
— Так интересней, — улыбнулся Сергей.
— Сегодня приехал?
— Вчера поздно вечером.
— Бессовестный! — Татьяна легонечко стукнула Сергея по спине. — И тебе не стыдно: столько времени не показывался!
Миновали клуб, где уже тарахтел движок и, стоя в дверях с полевой сумкой, киномеханик продавал билеты. Около зерносклада, расположенного в церкви, Татьяна сказала:
— Помнишь, как ночью забирались на колокольню? Забавно было, а страшно все-таки, я бы ни за что больше не полезла.
— Айда повторим!
— Выдумаешь! Вот лето сейчас, да босичком бы пробежаться ржаным полем, как тогда в грозу!
Они шли, взявшись за руки, гладким санным путем. Скрылись за пригорком сельские огни; ни души в поле, лишь гудят телефонные столбы, наверное, к оттепели. Остановились, взглянули друг другу в глаза.
— Тебе очень идет матросская форма, — сказала Татьяна, покручивая пальцами пуговицу шинели. — Знаешь, сколько писем ты мне прислал? Тридцать два.
— Много или мало?
— Он еще спрашивает! Конечно, мало, ведь за четыре года.
Сергей взял Татьяну за локти, она без прежней пугливости приподнялась на цыпочки, запрокинула голову, так что серый шерстяной платок съехал к воротнику. Звезды качнулись над ними. Долог был поцелуй. Вдыхая морозный запах Татьяниных волос, Сергей не отводил взгляда от ее глаз, в глубине которых мерцали живые огоньки. Он всегда помнил их, всегда видел перед собой, их свет согревал его даже там, в самой дальней дали.
— Неужели не мог со станции позвонить мне? — снова упрекнула она.
— Так-то неожиданней.
— Ведь четыре года! Других хоть на побывку отпускают. Вон Венька Завьялов недавно десять дней разгуливал по селу.
— Теперь все дни мои.
— Наши, — прошептала она, прижимаясь щекой к шершавому сукну шинели.
Обогнала подвода. Незнакомый мужик лихо крикнул:
— Эй, моряк! Садись со своей малиной, прокачу.
— Мы не торопимся.
— Знамо дело, куда вам торопиться? Вдвоем-то не знобко. Хе-хе!
Они и в самом деле не замечали мороза, никто их больше не обгонял и не попадался навстречу, как будто во всем этом заснеженном мире остались вдвоем. В лесу еще постояли, потом на своем поле, потом на крыльце у Корепановых.
— Я боюсь вечером одна ходить, — говорила Татьяна. — Иногда вместе с Зойкой Назаровой угадываем, но у них на маслозаводе раньше кончают работу.
— Я буду встречать тебя. Может быть, тоже устроюсь куда-то в Ильинском. Тихо у нас в деревне стало, хоть бы беседу, что ли, собрать.
— Без гармони какая беседа? Теперь все в клуб ходят, там после кино танцы бывают.
Где-то за Коршуновой избой сияла луна, обливая шумилинский угор молочным светом. Словно нежилая, притаилась деревня, ни
— Мне пора домой, видишь, мама свет не гасит из-за меня. Встретишь завтра? В шесть часов, ладно?
Татьяна ловко выскользнула из рук Сергея, начала пятиться от него, в узких ее глазах вспыхнули знакомые огоньки, дескать, хорошего понемногу. Он было шагнул следом за ней — застучала в дверь и озорно хихикнула, прикрывая варежкой рот. Пришлось дать задний ход, не дожидаясь, когда выйдет отпирать Наталья Леонидовна. Бежалось легко, пружинисто, с оленьей прытью. Светлая, хоть книгу читай, ночь; тропинки от избы к избе, обозначенные тенью; огороды, прочерченные на белом будто тушью; сплошная черная оторочка леса вокруг полей — все было просто и дивно, как прежде. В пугливой тишине, наверно, до самой заполицы слышался визг снега под валенками.
У своего крыльца поотдышался, полез в карман шинели за папиросами и вытащил вместе с пачкой помятый листок, на котором был записан адрес проводницы-москвички. Ну, полюбезничал с ней в дороге, чтобы скоротать время, а к чему было адрес-то спрашивать? Глупости. Ошалел сгоряча, как сошел на берег.
Мелко изорвал листок и затоптал обрывки в снег.
3
Не надо было долго присматриваться, чтобы понять, что колхоз «Красный восход» не только не сумел выправиться после войны, но еще больше захирел. Парни, которые посообразительней, сразу после армии оставались в городе, и Сергею Карпухину было еще не поздно махнуть куда-нибудь, но понимал, что семье будет туговато без него: отец калека, бабка совсем плоха, Леньке с Верушкой требуется поддержка, пока учатся. Погулял недели две да устроился в МТС стажером к Ивану Назарову…
Сергей проснулся потемну, лишь брезжили заиндевелые окна. За ночь изба настыла, так что не хотелось выбираться из постели. Мать уже двигала на кухне чугуны с коровьим пойлом, красный свет из чела печи отражался на ее лице и на простенке.
— Сегодня такая стужа, что хороший хозяин собак не выпускает, — сказала она. — Верушку-то хоть не будить? Чай, не заругают учителя, если пропустит день.
— Ничего, добежим мы с ней вдвоем-то.
Сергей кой-как растормошил сестренку, спавшую на полатях, она долго не могла очухаться, собираясь в школу, бродила по избе полусонная, натыкалась на косяки. Вместе позавтракали, вместе пошли в Ильинское. Сергей нес полевую сумку с книгами и тетрадками, Верушка старательно семенила за ним, глухо повязанная полушалком, из которого выглядывали одни глазенки.
Едва занималась скромная заря, небо побледнело, как лед на луже, где вымерзла вода; в такую погоду даже неприметный ветерок пронизывает насквозь, щиплет иголками лицо, руки, коленки, в поле от него никуда не денешься. Верушка поворачивалась к ветру боком, загораживала лицо варежками: полушалок возле рта оброс инеем, а внутри отсырел — дышать трудно — сдвинула его пониже к подбородку.
Сергей иногда оглядывался, следил, чтобы сестренка не обморозилась, она пыталась улыбаться, но сведенные холодом губы оставались неподвижными, только хлопала ресницами; мороз выжимал слезы из ее голубеньких глаз, казалось, и они вот-вот застынут.