Кологривский волок
Шрифт:
К счастью, есть еще Андрюшка, этот свой, родная кровь, к нему у Ивана особое чувство привязанности. Вот зашел за переборку, мельком взглянул на раскрасневшегося, будто в жару, Шурку и перевел взгляд на Андрюшку, и тотчас отозвалась в нем какая-то самая нежная струна, лицо прояснилось улыбкой. Андрюшка спинал в ноги одеяло, запрокинув голову, прижался щекой к плечу старшего брата, рот приоткрылся, верхняя губенка смешно вздернулась. Здоровый бутуз растет, весной четыре года исполнится.
— Храпят наши казаки, хоть унеси куда хочешь, не пробудятся, — ласково молвила Настя, поправляя одеяло. Ей-то они одинаково любы, одной руки пальцы.
И все-таки сразу видно, что один — Коршунов, другой —
Настя ушла с лампой на кухню, Иван лег, поджидая, когда она закончит свои дела. Какое блаженство добраться до постели в такую вьюжную ночь! За стеной, натыкаясь на избы, мечется ветер, хлещет в стекла порошей, улюлюкает в свою осипшую дудку, а в избе дремно.
Свет на кухне погас. Смутно белея в темноте сорочкой, Настя приблизилась к постели, осторожно легла на руку Ивана.
— Непогодь-то какая! Наверно, не пошлют вас на станцию?
— Сильно заметет, так не поедем.
— Сегодня в магазине скандал был на все село: Евстолья Куликова начала, бабы и взвинтились.
— Чего?
— Из-за песку. Эмтээсовским Степановна отпустила в первую очередь, а с колхозников давай спрашивать паевые взносы в членскую книжку: десять рублей — сам песок, да пятерка дополнительная, выходит килограмм-то в полуторную цену. Евстолья швырнула ей эту книжку за прилавок, так и не забрала обратно. В самом деле, для одних — один порядок, для других — другой. Откуда у вдовых баб лишние деньги?
— На Степановну чего кричать? Она не отменит положения.
— Чай, не война теперь.
Иван повернулся лицом к Насте, разглядывая ее, будто впервые, и удивляясь, как она близка и доступна. На его ласку она отзывалась сдержанно, как бы смиряя себя. Уже два года с лишним они прожили вместе, а все как бы не привыкли друг к другу, кажется, что-то угрожает их наладившемуся благополучию. То лето, когда неожиданно явился из плена Егор, а Настя ушла к своей тетке в Потрусово, вспоминалось, как тяжкий сон. Иван считал, что навсегда потерял ее, совсем не ведая, что природой предопределена новая, более крепкая связь между ними. Неужели они жили когда-то в этой же избе? Да, это было не сном, а явью, только изба, оставленная Катериной, стояла в Шумилине пустая, неустроенная, и жизнь их была стыдливой перед людьми и друг перед другом. Поперемывали им косточки в деревне…
Настя проснулась, как только завозился Андрюшка, подержала его около ведра и долго не могла сомкнуть глаз, прислушиваясь к тревожащему вою ветра. Она рассказала Ивану про ругань в магазине, а главное утаила: с Егором там встретилась, у входа столкнулись лицом к лицу, хоть не разойтись. Настя оробела под пытливым взглядом его черных глаз, будто он уличил ее принародно в чем-то позорном, замешкалась в дверях. Егор даже головой не кивнул, разминулись со стыдливой поспешностью. Перед тем как скрыться за углом склада, она оглянулась: Егор жадно, укоряюще-пристально смотрел на нее вполоборота через плечо. Больше Настя не смела оборачиваться, но до самого дому шла и чувствовала на себе этот взгляд, как будто Егор шагал следом. Она так испугалась, что заперла за собой дверь, и весь день не могла успокоиться, виделось побритое, с болезненной подсинью, как мартовский снег, лицо Егора. Давно, с первого дня, как он вернулся из плена, она знала, что грех ее останется непрощенным, что примирение их совсем невозможно.
Один бог знает, какой пыткой оказалась для Насти зима, прожитая у тетки. Были дни отчаяния, когда даже слабая надежда не брезжила перед ней. Если бы не
Ушла из Шумилина, почувствовав себя совсем отринутой, даже возненавидела Ивана, будто не сама, а лишь он был виноват во всем, но, когда родился Андрюшка и на другой день прибежал за двенадцать верст Иван, она не могла отказать ему в отцовских правах, приняла его появление как знак судьбы, которой надо покориться. В тот день Настя избавилась от многих сомнений, решила со всей определенностью: хватит кроить да перекраивать, надо прибиваться к одному берегу.
В селе народу много, поэтому люди не присматриваются друг к другу так, как в деревне. Квартировали у Куприянихи, строили дом — жизнь постепенно начала наполняться своим прежним смыслом. Никто им не мешал, но нет-нет да подкатывала тревога, словно какое недоброе око подглядывало со стороны, покушаясь на их шаткое счастье. Егор все же рядом, с ним, хоть и редко, приходится встречаться, как сегодня у магазина. Почему он не женится до сих пор? Чего выжидает? Попробуй, разгадай, что держит на уме: чужая душа — потемки. Хотелось жить просто, безоглядно, да ведь судьба — не лошадь в оглоблях, вожжами не поправишь. Настя заглядывала далеко вперед и видела своих сыновей взрослыми. Что-то будет с ними? Сейчас спят чуть ли не в обнимку, а потом, может быть, посторонятся друг друга? Спите, пока спокойно спится. Шурик знает своего настоящего отца, он еще не разобрался до конца во всем, заметна сковывающая неловкость в его отношении к Ивану. Может быть, и ее, мать, когда-то осудит?
Мутный рассвет прильнул к окнам, не смея войти в избу. Настя, приподнявшись на локте, разглядывала словно бы обтаявшее лицо Ивана. Досталось мужику с перевозкой избы, бывало, в рейсе суток по двое, да вместо отдыха бревна катай. Казалось бы, чего еще надо: хозяйка в собственном доме, ребята сыты, обуты, муж заботливый, а вот не спится, томит непонятное беспокойство, все думается, что еще подстерегает нежданная беда. Душа просит чистого откровения, только не с кем поговорить, поделиться своими бабьими думами. Если бы жива была мать…
Прижалась виском к плечу Ивана, как бы ища у него сочувствия. В полусне, не открывая глаз, он обнял ее свободной рукой, и Настя затаенно притихла.
5
Весна задерживалась, по ночам сковывало наст, утренники стояли звонкие, ядреные, но вот где-то накопилось избыточное тепло и широко хлынуло по земле, отгоняя на север зиму. Три дня подряд над деревней тянулись нескончаемой холстиной низкие тучи, цепляясь свисающими обрывками за лес, пробуждая его встряской. Непрекращающаяся изморось настойчиво съедала снега; как всегда, раньше всех обнажился шумилинский угор возле кузницы, и в полях появились проплешины. Потом вернулось солнце, напористое, обновленно-ясное, оно тоже принялось за работу.
Егора Коршунова весна не радовала, в эту пору его давил кашель, единственным спасением было курево, и хоть сельский фельдшер совсем не велел ему курить, он не ограничивал себя. И сейчас, шагая по своим бригадирским надобностям речными пожнями, он угрюмо мял в губах папиросу. Одышливо сопел, распарился в фуфайке. Под яловыми сапогами то сыпуче крошился снег, то чавкала наводопелая луговина. Песома должна была вот-вот сорваться, в ней копилась полая вода, бегущая из оврагов, но пока она шла поверху, наледью. За реку теперь долго не проберешься.