Колокольня Кваренги: рассказы
Шрифт:
Я прикинул все то, чему меня учил дед — от пророка Исайи до Гейне.
— Около пятисот.
— Немало, — сказал вождь, — даже товарищ Сталин столько не помнит. Генерирует, но не помнит.
Сталин затянулся трубкой, выпустил дымок.
— Мнэ нравятся маи мыслы… У меня к ным слабост, — он процитировал Гилеля: «Если человэк нэ покоряет пустыню — пустыня покоряет его». Неплохо сказал товарищ Сталин, а?..
— Мудро, — кивнул я.
— Ты не помнишь, когда она мне пришла в голову?
—
— После речи собаки Троцкого?
— Именно.
— Харашо я ему ответил, — он опять затянулся, — «Видимое временно, невыдымоэ — вечно!» А это когда?
— На втором всесоюзном съезде ботаников, — меня уже понесло.
— Маладец, малшик! Ты льешь бальзам на мое горское сердце. Напомни-ка мне кое-что из моего в таком роде.
Я задумался. Терять мне было нечего. Мыслью больше — мыслью меньше — узнай они — все равно расстреляют. Я начал искать подходящую мудрость. В голове почему-то все время крутилось «Не потому ли евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?» или «После исхода о свободе говорят только с еврейским акцентом». Все это как-то вождю не подходило. Наконец, я нашел у Гилеля.
— Если человек не становится больше, — произнес я, — он становится меньше.
Сталин мягко засмеялся:
— …Когда ему отрубают голову, — он с удовольствием провел ладонью по усам, — харашо сказано! Кажется, на заседании всэмырного Интернационала, 31-й год?
— Июль! — добавил я. Что мне было терять?
— Знойный июль, — сказал Сталин. — Что мне в тэбэ нравытся, малшык, то, что ты знаешь нэ просто мои мыслы, но маи лубымые мыслы. Ты их так хорошо собрал в своем сочинении, что я хочу его использовать в маей речи, посвященной Велыкому Октябрю.
— Служу Советскому Союзу, — я отдал салют. — Все ваши речи мы всегда слушали с большим вниманием.
— Пачему «слушалы»? — насторожился Сталин. — А сычас?
— Сейчас мама с папой в Сибири.
Вождь ничего не спросил, а просто что-то пометил у себя в календаре. Затем испытующе посмотрел на меня:
— Пысать хочешь?
— Что? — не понял я.
Сталин неспеша сел, положил ногу на ногу, в черных сапогах его плавала моя потерянная морда.
— Выдышь ли, малшик, — начал он, — мои мысли, которые пересказываешь ты, нравятся мне значительно больше, чем мои мысли, которые излагает Цукельперчик.
Тогда впервые я услышал эту фамилию.
Сталин взял в руки мое сочинение, прочитал что-то про себя и добавил:
— Ай да Сталин, ай да маладэц!
Затем нажал кнопку на столе: — Цукельперчика! — приказал он.
Тут же раскрылись двери, и в них влетел запыхавшийся потный еврей, в блестящих макасинах и модном западном костюме с ручкой в руках.
— Все пышешь, джигит? — спросил Сталин. Голос его был полон иронии.
—
— К какой дате?
— К Сталинской конституции! — Цукельперчик достал листок, — вот первые наброски.
— Асади коня! — сказал Сталин. — Слишком горяч скакун под тобой. Осади! — он указал в мою сторону. — Познакомься!
— Дмитрий.
Я встал, пожал руку, она была влажной.
— Сколько пятилеток ты мне пишешь, Цукельперчик? — поинтересовался Сталин.
— Ч-четыре, — ответил тот.
— И четыре пятилетки ты излагаешь маи мыслы скучно, вяло! У лудей уши вянут, как банан в засуху. Ты сушишь мои мысли, как суховей — розу. А мои мысли, которые излагает этот малшик, свежи, как воды арыка, и глубоки, словно артезианский колодец в Кара-Кумах.
Я видел, как Цукельперчика забила лихорадка.
— Не дрожи, — сказал Сталин, — у меня в глазах рябит. Скажи лучше, откуда ты их берешь — мои мысли?
— Из полного собрания сочинений, товарищ Сталин. 56 томов.
— Врешь! — Сталин побагровел. — Я считаю, ты их выдумываешь! Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости всего живого! — Сталин протянул Цукельперчику мое сочинение.
Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима и прошли весь путь изгнания через Португалию, Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Еще до высшей партийной школы он кончил хеддер и ешиву. Он говорил на иврите, идише и арамейском. Каждую фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал, кому она принадлежит.
Но он не сказал ничего — он был мудр, Цукельперчик.
Он только закачал головой и, глядя в очи тирана, произнес:
— Да, это действительно кладезь, родник мудрости всего живого.
— Панымаешь, — сказал Сталин, — подойди блыже.
Цукельперчик приблизился.
Сталин выбил на его седую голову трубку.
— Если человек не становится больше, — произнес он, — он становится меньше! Иди! Займись партийным архивом…
Он еще раз выбил трубку на седины Цукельперчика, и тот вышел.
— С завтрашнего дня все мои речи будешь писать ты!
Теперь уже задрожал я.
— Я?.. Я не достоин…
— Я решаю, кто достоин, кто нет! — отчеканил Сталин.
— И потом, я хотел поступить в институт.
— В какой? — поинтересовался вождь.
— Международных отношений.
— Ты уже поступил, — Сталин начал вновь набивать трубку, и подытожил. — Завтра тебэ прынесут диплом с отличием…
…Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду — никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок.