Колокольня Кваренги: рассказы
Шрифт:
— Полюбуйтесь, — сказал директор, — полюбуйтесь, как Кушнер ведет себя в день всемирного траура.
— Почему всемирного? — спросил папа.
Директор был озадачен.
— А какого же? — недоуменно спросил он. — Честные люди скорбят всюду, даже в Израиле… Такой уж траур!
Папа хотел сказать: всероссийский… Или всесоюзный… В Америке ведь не скорбили…
Но бабушка его опередила. Она мгновенно оценила обстановку.
— Не слушайте его, — прокричала она. — Он обалдел, он ошалел от горя…
—
— Ну, — шумела бабушка, — вы видите? Ребенок потерял от горя рассудок…
— Почему же он тогда не плачет? — ехидно спросил директор. — Не плачет, когда плачут все, даже в Израиле…
— Нечем, — печально сказала бабушка, — он уже все выплакал.
Даже в день великой скорби бабушка была находчивой. А что ей оставалось — в тот год она кормила всю семью.
— У него уже нет слез, — сказала она, — нет!..
На этот раз папа кивнул головой: он был согласен.
— Когда же это он успел их выплакать? — спросил директор. — Товарищ Сталин умер только сегодня…
— До школы, — заявила бабушка, — он плакал с пяти часов утра…
— Маловато, — сказал директор, — товарищ Сталин заслуживает большего… Маловато…
— А он будет еще, — заявила бабушка. — Он у меня еще поплачет.
Бабушка посмотрела на папу.
— Плачь! — приказала она. — Плачь, паршивец!
— Не хочется, — сказал папа. — Чего я должен плакать…
Все остолбенели.
— Он посадил отца в тюрьму, — продолжал папа. — Нечего мне по нему плакать…
Бабушка никому не дала раскрыть рта. Потому что, если она это б допустила — она бы уже больше не работала, а поехала бы с папой и его младшим братом к дедушке.
— И правильно сделал! — закричала она на всю школу. — И тебя нужно было посадить! Она схватила указку. Папа побежал. Он убегал от бабушки, ловко лавируя между заплаканными учителями, а бабушка, восхваляя сталинский гений и проклиная папу, носилась за ним с высоко занесенной указкой… Вся школа следила за погоней. Наконец, она настигла папу, опустила указку, папа извернулся, и указка пришлась как раз по шее директора. Директор подпрыгнул.
— Простите, — сказала бабушка. Она вновь замахнулась, папа вновь извернулся и указка опять опустилась на шею директора. Директор подскочил еще выше. Его так не били даже в детстве.
— Извините, — сказала бабушка.
— Прекратить! — завопил директор. — Вы превратили траур в шабаш. В цирк!..
— Простите, — сказала бабушка, — я ополоумела от горя. Один отец в тюрьме, второй — умер… Простите…
— Товарищ Сталин был твоим мужем? — спросил папа.
Бабушка почувствовала, как школьный пол уходит из-под ног.
— Иосиф Виссарионович был мне отцом, — твердо сказала она, — как и тебе!
— Значит мы с тобой брат и сестра? — спросил
Только из-за большого уважения к бабушке папу тут же не отправили в колонию…
— Адик, — сказала бабушка дома, — мне надо кормить тебя и твоего младшего брата. Траур длится три дня. Осталось два. Ты можешь их проплакать как следует?
— Нет, — сказал папа.
— Мало того, что ты еврей, — сказала бабушка, — так ты еще и дурак. И она пошла готовить ужин.
А он был не дурак, мой папа, он просто был диссидент, образца 1953 года. Но тогда еще никто не знал этого слова…
АБРАМ И АЛЕКСАНДР
В общем-то Александру всю жизнь испортил Абрам. Из-за него она пошла вкривь и вкось.
Из-за Абрама его не приняли во французскую школу, выгоняли из института и не давали доплыть до айсберга. Абрам не давал ему покоя, лишал сна, постоянно действовал на нервы. И в этом не было бы ничего удивительного — какой еврей не действует на нервы: своими глазами, акцентом, мыслями, — если бы Абрам и Александр не были одним и тем же лицом — гражданином Левицким.
Гражданин Левицкий не любил своего имени и стеснялся его.
— Как вас зовут? — спрашивали его.
— А-а, — неуверенно отвечал он.
— К-как?
— А-а-а, — он начинал заикаться.
— Простите, не расслышал.
— А-а-александр, — всегда заканчивал он. И только тогда слышал «очень приятно».
Какая прекрасная фамилия — Левицкий. Вы можете быть русским, украинцем, поляком… если представиться Александром.
И все кончается, если представиться «Абрам».
Абрам всюду представлялся Александром — когда знакомился с девушками, играл в футбол, пил пиво, в общаге, в столовке, в поезде.
Он был Александром на ринге и за шахматной доской. Он вписывал Александра, куда только мог — в спортивный билет, в проездную карточку, в удостоверение юного натуралиста, и только в скучном паспорте одиноко торчало «Абрам». Только эта бумажка цвета болота знала, что он еврей. Он часто терял его, бросал в люк, спускал в различные туалеты в надежде, что в новый паспорт впишут это заветное «Александр». Каждый раз его штрафовали и выдавали новый с неизменным «АБРАМ».
Скажите, зачем человеку имя Абрам, когда он не хочет быть евреем? Если бы не имя и национальность, он был бы вылитым русским — голубые таза, курносый нос, стоечка на руках — двадцать минут он мог простоять, не шелохнувшись. Какой еврей простоит 20 минут, не шелохнувшись? Даже на ногах…
— Широкая русская душа, — говорили о нем.
Как после этого он мог представиться «Абрам»?..
В Ленинграде он спал на подоконнике — все остальные места уже были заняты — кушеточка, стол, место под столом, составленные стулья и даже шкаф, на котором спал я.