Колокольня Кваренги: рассказы

Шаргородские Александр и Лев

«Под солнцем родимы мы крепнем год от года», — доносился его зычный голос.

Родители сидели, изучая мой диплом.

— Таки он стал шишкой! — нарушил молчание дед.

…Он отгадал, он был мудр, мой дед, я ведь действительно работал цадиком у Сталина. Мне дали отдельный кабинет. В нем стояли полные собрания сочинений вождя на ста семидесяти языках.

— Не загладывай туда, — посоветовал вождь, — пышы по памяти…

Что он хотел этим сказать?..

Мне

дали стенографистку — средних лет женщину в серых чулках, в сером оренбургском платке, всю серую, и, вспоминая всяких цадиков, ребе и хассидов, Гилеля с Шамаем, Исайю с Иеремией, я диктовал ей сталинские речи к торжественным датам. Первое мая сменялось октябрьскими праздниками, день Конституции — днем танкиста — я диктовал.

— Славные советские шахтеры, — начинал я и тут же добавлял что-нибудь, услышанное у деда. — От равноправия до братства довольно неблизко.

— Товарищи танкисты! — вопил я, ища в мозгу что-нибудь свеженькое, — нельзя поставить на колени того, кто привык ползать!

— Товарищи композиторы! Славные артиллеристы! — И так далее…

— Дмитрий, — сказал однажды Сталин, — мы тобой довольны. Хочешь диплом высшей партийной школы?..

…Родители и дед ждали меня, но я у них не появлялся. Периодически в окна их квартиры залетал румяный полковник Куницын.

Вначале раздавалось зычное пение:

«Под солнцем родины мы крепнем год от года…» — затем влетал полковник.

— Здравия желаем! — он отдавал честь. — Дмитрий Яковлевич велел всех расцеловать.

Не торопясь он начинал лобызания.

Затем он раздавал подарки и, наконец, доставал свернутую папирусом бумагу.

— Диплом высшей партийной школы, — произносил он, — Дмитрий Яковлевич просил повесить в рамочку.

Затем полковник щелкал каблуками и вылетал в окно, — в бледно-голубое ленинградское небо.

«Под солнцем родины мы крепнем год от года», — доносилось оттуда.

На стенах новой квартиры красовалось немало моих дипломов, и все с отличием.

Сталин одарил меня личной машиной, двумя медалями и орденом.

— Будэшь пысать в том же духэ — представим тэбя к Сталынской прэмыи по лытыратурэ, — пообещал он.

Однажды в столовой партийного архива я встретил Цукельперчика. Он полысел, костюм был несколько потерт, как, впрочем, и сама рожа.

Цукельперчик жадно ел сметану. Стакан за стаканом. И облизывался, как кот. 16 стаканов съел Цукельперчик.

— Не хотите ль отведать? — предлагал он мне. — Базарная, жирная!

— Спасибо! — отвечал я. — Я взял отбивную.

— Свинина не совсем еврейская пища, — в его глазах горел дьявольский

огонь, — а сметанка наоборот — вполне еврейская еда. Раньше в местечке не было дома, где бы не ели сметанки.

Я почувствовал недоброе.

— Я ее не люблю, — ответил я.

— А зря, зря, надо кушать сметанку, со сметанкой человек становится больше. А если человек не становится больше, он становится меньше, не правда ли?

Голос его был полон сарказма.

— Что вы хотите сказать, Цукельперчик? — спросил я.

— Сейчас я съем семнадцатый стакан и отвечу.

Он вылизал все содержимое, вытерся салфеткой:

— А то, май таэре рэбе, что когда вы подпрыгиваете от радости, смотрите, чтобы кто-нибудь не выбил у вас из под ног землю!

Он поднялся и пошел, грозно неся на подносе 17 грязных стаканов.

Не знаю, почему, но я начал ждать недоброго.

Вскоре, когда я зачитывал вождю «его» очередной доклад, на сталинской даче появился Цукельперчик. Он вежливо слушал мое чтение. Вождь восхищался своими мыслями.

— Неплохо, неплохо, — говорил он. — «Закон разрешает человеку быть глупым, если это ему нравится!» Метко сказано! Афористично. И точно! — Кинжал в сердце врага! Кто, кроме меня, может так сказать?

Фраза была философской. Сталин обращался как бы сам к себе. И тут выступил Цукельперчик.

— Никто, — сказал он, — никто не может так сказать, дорогой Иосиф Виссарионович. Но эту фразу произнесли не вы.

Я понял, что Цукельперчик пришел меня зарезать.

Сталин не повел и бровью.

— Подойдите! — сказал он и выбил на голову Цукельперчика пепел горячей трубки. — Значыт, эту фразу сказал нэ я? А кто?

— Еврей, — сказал Цукельперчик, — английский еврей Нессел.

— Нессел? — задумчиво произнес Сталин и вновь стал выколачивать трубку о мудрую голову Цукельперчика. — Английский еврей Нессел… Хорошо, а это? — «Видимое — временно, невидимое — вечно» тоже написал английский еврей?!

В глазах тирана вспыхнуло два костра.

— Нет, не английский, — дрожа, ответил Цукельперчик. — Испанский. Иегуда Галеви из Кордовы!

Сталин продолжал стучать трубкой по башке Цукельперчика.

Странный звук, напоминавший стук топора дровосека, летал по даче.

— А какой еврей написал «Если человек не покоряет пустыню, пустыня покоряет человека?»

— Иерусалимский, — ответил Цукельперчик. — Гилель, второй век до нашей эры.

— Пес! — вскричал Сталин. Гилель второй век!!! Ее произнес я! Первый съезд советов! Петроград! Семнадцатый год!