Колыбельная для брата (сборник)
Шрифт:
— Это в школе так говорят?
— Везде… Я до третьего класса вообще мало говорил, я заикался.
— Сейчас незаметно…
— Прошло… Я петь полюбил, тогда это и кончилось. Меня учительница Зоя Алексеевна к пению приучила.
— И сейчас поёшь?
— В школьном хоре. Только мне там не нравится. Туда многих без всякого согласия посылают, это плохо. Зачем, если не хочется петь?
— Но тебе-то хочется?
Кирилл мотнул головой.
— Нет, мне там тоже не нравится. Руководитель новый появился, крикливый какой-то… И песенки все детские…
— А почему не уйдёшь? Спорить не хочешь?
Дед спросил это без насмешки — серёезно и по-хорошему. Кирилл почувствовал, как защипало в глазах, и хмуро признался:
— У меня какое-то свойство дурацкое. Сам не знаю почему… Вот увижу что-нибудь несправедливое, начну спорить — и вдруг слёзы.
Дед понимающе кивнул:
— Это бывает иногда…
— У меня не иногда, а каждый раз… Сейчас даже больше, чем раньше, — сердито сказал Кирилл и переглотнул. — Ты никому не говори… Может, я больной?
Дед засмеялся и положил свою ладонь Кириллу на затылок.
— Что ты, Кир… Твоей беде помочь совсем легко.
Кирилл удивлённо поднял повлажневшие глаза.
Дед глянул в эти глаза и доверительно произнёс:
— Как в горле заскребёт, вспомни зелёного павиана Джимми.
— Какого павиана? — очень удивился Кирилл.
— Я же говорю: зелёного. Сразу представь себе зелёного павиана Джимми, и всё пройдёт… Это меня в детстве дядюшка научил. Здорово помогает, честное слово.
Кирилл помигал и неловко улыбнулся:
— Я… ладно, попробую. — И подумал: как жаль, что не знал про Джимми осенью. Про тот случай до сих пор стыдно вспоминать. Ева Петровна оставила весь класс после уроков за то, что будто бы безобразно вели себя в столовой и разбили два стакана. Свинство какое! Ведь ей сто раз объясняли, что никто не дурачился и не бил! Кирилл кипел, кипел внутри, потом встал и приготовился сказать, что всё это несправедливо и она не имеет права… А вместо слов получились всхлипы, и он разревелся, как дошкольница, у которой отобрали новый мячик.
Евица-красавица сказала:
— Векшин, ступай домой. Ты-то ни в чём не виноват, я знаю.
Кирилл схватил портфель и выскочил в коридор. Получилось, что ни за кого он не заступился, а только себе заработал прощение. Выревел! Это в двенадцать-то лет… Нет, зелёный павиан — это, кажется, неплохо (глаза, между прочим, высохли). В этом что-то есть.
Но тут же Кирилл встревожился:
— А Митька? Он разве не знает про павиана?
Дед снисходительно сказал:
— Митька если ревёт, то от страха или от вредности. Здесь уж Джимми бессилен.
Глава 4
Митька был вертлявой личностью восьми с половиной лет: круглолицый, но щуплый, с чёрными быстрыми глазами и очень красными мокрыми губами — он их постоянно облизывал. Звали его чаще не просто Митька, а Митька-Маус. Вроде Микки-Мауса, знаменитого мышонка из мультфильмов. Но такое прозвище ему дали не за доблести, а за то, что он всё время ходил с каким-нибудь хвостом. То за ним таскался обрывок верёвки, то высовывалась из кармана длинная сетка-авоська,
Митька-Маус чудовищно боялся привидений. Чтобы оправдать свои страхи, он всех уверял, что привидения на самом деле есть, и рассказывал, как с ними встречался. Эти жуткие истории потихоньку записывал Алик Ветлугин: он сочинял фантастические романы и ему нужен был материал.
По вечерам Митька-Маус ни за что не соглашался оставаться один в комнате или мастерской, поднимал рёв. Это доставляло Деду массу хлопот.
Была у Митьки ещё одна черта, очень неудобная для Деда. Вездесущий Маус каждый день собирал на себя краски, сажу, ржавчину, пыль, мел и клей. Постоянной заботой Деда было отмывать Митьку по вечерам.
Чертыхаясь, Дед грел в баке для белья воду — зимой на плите, летом на костре посреди двора. Потом заталкивал двоюродного внука в старинное корыто, похожее на железный саркофаг, и драил несчастного Мауса суровой капроновой мочалкой. По комнате разлетались мыльные хлопья, радужные пузыри и Митькины вопли. Вопил Митька наполовину шутя, а наполовину всерьёз, потому что жёсткой мочалки и едучего мыла боялся лишь немного меньше, чем привидений.
— Не дёргайся, подкидыш! — рычал Дед.
На «подкидыша» Митька не обижался. Он даже сам себя так иногда именовал.
Митькины родители — Генина племянница Надежда и её муж Виктор — обитали в другой половине дома. Этот ветхий, но просторный дом остался от Гениной бабушки. Многочисленные родственники от такого наследства отказались, у них были квартиры, а у Геннадия и его племянницы своего жилья не было, и они позапрошлым летом вступили во владение старинной постройкой, в которой, безусловно, водились привидения и домовые.
Первый год жизнь в доме протекала безоблачно для всех, в том числе и для Митьки. Он лазил на захламлённый чердак (днём, конечно), зимой строил во дворе крепости, летом играл с приятелями в прятки — было где. И не подозревал, какие тучи собираются над его курчавой головой.
А Митькины папа и мама тем временем закончили геологический факультет и в сентябре должны были отправиться в экспедицию.
Родители Надежды и Виктора жили далеко, мама Геннадия часто болела и возиться с двоюродным правнуком не могла. Обалдевшего от неожиданной беды Митьку устроили в интернат.
Митька прожил в интернате четыре дня и всё это время безутешно горевал о доме. На пятый день он сбежал.
Отец, мать и примчавшаяся следом воспитательница три часа уговаривали Митьку покориться судьбе. Митька сперва говорил «не…». Потом просто молчал, мёртво вцепившись в рычаг на чугунной дверце у печки-голландки. Тащить Митьку в интернат вместе с печкой воспитательница отказалась и ушла, грохнув дверью. Митькина мама затравленно вздрогнула и убежала следом. Доведённый до полного отчаяния отец отстегнул от походного планшета ремешок и сложил вдвое.