Колыбельная виски
Шрифт:
— Я шучу, — хохочет она. — А может, и нет… — Она шевелит бровями и сверкает той самой улыбкой Мисс Америки, которая помогла бы ей получить на конкурсе больше баллов, чем я могу сосчитать.
Но позвольте мне просто сказать, что эта улыбка была обманчивой. Мэг МакКинни была кем угодно, только не королевской особой. Мама всегда считала ее грубоватой. Она была той девочкой в старших классах, которая задирала юбку и сгибалась в талии, когда роняла карандаш, чтобы мальчики могли хорошенько рассмотреть ее трусики «Виктории Сикрет». Мэг считала мальчиков развлечением, а я — досадной помехой, вот почему люди никогда
Мимо нас проходит один из ординаторов, гордо расправив плечи и высоко подняв голову. Мэг дергает подбородком в его сторону.
— Посмотри на его задницу, Ханна.
Бросаю мимолетный взгляд, прежде чем схватить свой бейдж и направиться к одному из табельных таймеров (прим. считыватель для учёта рабочего времени, основан на отбивании персональной карточки в начале и конце смены) у туалета.
— Не настолько впечатляюще.
— Ты что, издеваешься? Сколько докторов ты видела с такой задницей?
— На самом деле я не слежу за ними.
— Какая жалость. — Мэг все еще смотрит, как мужчина идет по коридору.
— Ладно, моя смена закончилась десять минут назад, так что... — Просовываю удостоверение в щель, наблюдая, как мигает маленький зеленый огонек.
— Ты завтра работаешь? — спрашивает Мэг.
— Да. На этой неделе три двенадцатичасовых.
— Тогда до завтра. — Мэг махает рукой, хватает карту и исчезает в одной из комнат.
Я останавливаюсь перед дверями в приемную, брызгая дезинфицирующим средством для рук в ладонь, в то время как автоматические двери медленно открываются. Мистер Бреннер, мой старый школьный учитель, машет мне с одного из пластиковых стульев в приемной. Махаю в ответ и выскальзываю наружу, в душный ночной воздух. Алабамская жара имеет обыкновение окутывать вас, как шерстяное одеяло. Неуютно и невыносимо душно.
С тех пор как я уехала два года назад, в этом маленьком городке мало что изменилось. К сожалению, единственное, что изменилось — это причина, по которой я оказалась дома.
На крыльце горит свет, когда я сворачиваю на гравийную дорожку и паркуюсь рядом с папиным «Форд Ф150». Заглушив мотор, сижу в темноте, чувствуя, как сердце колотится о ребра.
Я весь день провела с больными людьми. Я видела, как умирали три человека, но все это означало, что я привыкла к смерти, но не застрахована от неё. Тяжело смотреть, как кто-то страдает, но смотреть, как страдает твоя мать…
Ты не можешь этого избежать, Ханна.
Глубоко вздохнув, распахиваю дверцу машины под отчетливый гул цикад. Сэмпсон, пес моего брата, срывается с крыльца и лает, навострив уши.
— Это всего лишь я, ш-ш-ш! — успокаиваю я его, прежде чем он прыгает, положив передние лапы на мои ноги, и лижет мою руку. — Почему ты на улице?
Пес следует за мной по старым деревянным ступенькам крыльца. Прежде чем открыть сетчатую дверь, я отгоняю мотыльков от фонаря на крыльце. Мама всегда ненавидела, когда эти штуки залетали внутрь. Едва дверь открывается, как Сэмпсон протискивается
Уже за полночь, поэтому стараюсь не шуметь, когда на цыпочках поднимаюсь по лестнице, но этот фермерский дом был построен в одна тысяча восьмидесятых годах, и половина ступенек скрипит и стонет под моим весом. Дверь в спальню моих родителей все еще приоткрыта. По привычке заглядываю туда, пока иду по коридору. Папа поставил рядом с кроватью старое деревянное кресло-качалку мамы. Одной обветренной рукой он сжимает мамину ладонь, а другой вытирает слезы. Его голова опущена, я уверена, что он молился о чуде, но, к сожалению, я знаю, что означали результаты тестов, которые маме сделали неделю назад. И это было нехорошо. Пройдя мимо двери в комнату брата, я проскальзываю в свою.
Когда включаю свет, ярко-розовые стены почти ослепляют меня. Когда мне было пятнадцать лет, я думала, что это самый потрясающий цвет, но не в двадцать лет. Папа предложил переделать мою комнату, когда я вернулась, чтобы помочь, но я не видела в этом смысла. У него были дела поважнее, чем изменить этот ужасный цвет.
Бросаю сумочку на пол и плюхаюсь на кровать, все еще в халате, глядя на крошечное свечение в темных звездах, прилипших к потолку.
Маме был всего пятьдесят один год. Бо всего шестнадцать. Я давлюсь рыданием, прежде чем сдаюсь и выпускаю его.
Понятия не имею, как справиться с ее потерей.
4
НОЙ
Краска на стене из шлакоблоков за стойкой облупилась. Можно было подумать, что полицейские Рокфорда могли бы немного лучше заботиться о своей тюрьме.
Услышав жужжание открывающейся автоматической двери, оглядываюсь через плечо. Офицер ввел в тюрьму женщину, одетую только в тонкую белую футболку. Без лифчика. Возможно, без нижнего белья... Господи, я готов убраться отсюда к чертовой матери.
Тощий полицейский за стойкой выхватывает из принтера листок бумаги.
— Дата суда назначена на девятое августа, — говорит он, записывая что-то внизу страницы, прежде чем подвинуть ее через прилавок. — Здесь сказано, что ты обвиняешься в домашнем насилии первого класса. — Он постукивает ручкой по строчке. — Распишись здесь.
Беру ручку и подписываюсь в документе. Офицер отрывает верхний лист и протягивает мне желтую копию.
— Свободен, — говорит он.
Раздается еще один звонок, и металлическая дверь рядом с его столом открывается с громким щелчком. Именно то, что мне было нужно, обвинение в домашнем насилии. Это обвинение — полный бред. Макс Саммерс заслужил каждый синяк, каждое сломанное ребро, которое получил от меня. В наши дни нет никакого уважения к самосуду.
Как только выхожу в вестибюль полицейского участка, кто-то хлопает в ладоши. Оглянувшись, замечаю моего тупоголового друга Тревора, прислонившегося к дальней стене возле торгового автомата, ухмыляющегося, как идиот, и все еще хлопающего в ладоши. Его светлые волосы выглядят так, словно не видели расчески уже несколько дней, и, судя по кругам под глазами, предполагаю, что он пил после того, как меня арестовали. Несколько клерков в комнате уставились на него. Я только качаю головой и стукаю его по плечу, когда прохожу мимо.