Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

Июль [21]

Все соловьи осоловели И не рокочут ввечеру, Они уж целых две недели В плетеной нежатся постели На охлаждающем ветру. Колючим колосом усатым Трясет раскормленный ячмень, И день малиной ноздреватой, Черносмородинным агатом Синиц заманивает в тень. Здесь сущий рай для птиц бездомных, Для залетевших далеко, Им от прохлады полутемной В кустах, достаточно укромных, Бывает на сердце легко. И я шепчу стихи синицам, Губами тихо шевеля, И я разыгрываю в лицах, В зверях, растениях и птицах, Что сочинила мне земля. Она к моей спине прижалась И мне готова передать Все, что в душе у ней осталось, Всю нерастраченную малость — Всю неземную благодать. Жарой коробятся страницы, Тетрадка валится из рук, И в поле душно, как в больнице, И на своих вязальных спицах Плетет ловушку мне паук. И мотыльки щекочут щеку, Перебивая мой рассказ, И на ветру скрипит осока, И ястреба кружат высоко, Меня

не упуская с глаз.

21

Написано в 1954 году в поселке Туркмен Калининской области. Напечатано впервые в первом цикле моих стихов, первой моей стихотворной публикации.

Гроза [22]

Смешались облака и волны, И мира вывернут испод, По трещинам зубчатых молний Разламывается небосвод. По желтой глиняной корчаге Гуляют грома кулаки, Вода спускается в овраги, Держась руками за пеньки. Но, в сто плетей дубася тело Пятнистой, как змея, реки, Гроза так бережно-умело Цветов расправит лепестки. Все то, что было твердой почвой, Вдруг уплывает из-под ног, И все земное так непрочно, И нет путей и нет дорог. Пока прохожий куст лиловый Не сунет руку сквозь забор, И за плечо не остановит, И не завяжет разговор. И вот я — дома, у калитки, И все несчастья далеки, Когда я, вымокший до нитки, Несу за пазухой стихи. Гнездо стихов грозой разбито, И желторотые птенцы Пищат, познав крушенье быта, Его начала и концы.

22

Написано в 1954 году в поселке Туркмен. Входит в «Колымские тетради». Лучшая строфа — вторая. «Гроза» входила в цикл «Стихи о Севере» — напечатанные в журнале «Знамя».

Тайга [23]

Тайга молчальница от века И рада быть глухонемой, Она не любит человека И не зовет его домой. Ей благозвучней вопли сычьи, Чем нарушающее сон Крикливое косноязычье Всех человеческих племен. Но если голосом ребенка Попросят помощи у ней, Она тотчас бежит вдогонку И будет матери нежней. Она заманит чудесами, Грозы покажет фейерверк И птиц над черными лесами, Шутя, подбрасывает вверх. Раскрашенные безделушки Цветов качает на лугу. У ней и камни — погремушки… Алмазы брошены в снегу. А гам, смещая все масштабы, Со здравым смыслом не в ладу, Смущает взрослым душу, дабы Потом не жечь ее в аду. И в этих знаках, в этих жестах Воинствующей немоты Я вижу истинное место Моей ребяческой мечты. Тайга смещает все масштабы И наши путает пути, Хотя воистину могла бы Сердечно к взрослым подойти. И тот, кто, в сущности, не молод, Кто, безусловно, не юнец, Тот видит лишь гранит и холод, Что достигает дна сердец. И в снеговом однообразье Гора проходит за горой. Уж лучше б вымазала грязью, Землей испачкала сырой. А здесь лишь камень известковый И снег небесной чистоты, И мы горды такой обновой, Таким подобием мечты.

23

Написано в 1949 году на ключе Ду-сканья. Входит в «Колымские тетради». Впервые опубликовано журналом «Знамя» в самом первом моем стихотворном цикле. Стихотворение чуть многословно, как почти все с ключа Дуска-нья, но содержит в себе полную «модель», как теперь говорят, моих художественных принципов. Для публикации журнал «Знамя» привлекла новизна решения темы

Сосны срубленные [24]

Пахнут медом будущие бревна — Бывшие деревья на земле, Их в ряды укладывают ровно, Подкатив к разрушенной скале. Как бесславен этот промежуток, Первая ступень небытия, Когда жизни стало не до шуток, Когда шкура ближе всех — своя. В соснах мысли нет об увяданье, Блещет светлой бронзою кора. Тем страшнее было ожиданье Первого удара топора. Берегли от вора, от пожара, От червей горбатых берегли — Для того внезапного удара, Мщенья перепуганной земли. Дескать, ждет их славная дорога — Лечь в закладке первого венца, И терпеть придется им немного На ролях простого мертвеца. Чем живут в такой вот час смертельный Эти сосны испокон веков? Лишь мечтой быть мачтой корабельной, Чтобы вновь коснуться облаков!

24

Одно из главных, опорных стихотворений сборника. У меня много стихотворений о соснах, хотя сосен на Колыме почти нет. Дерево Колымы — лиственница даурская. Написано в 1953 году на Колыме. В сборнике «Огниво» дан неполный, урезанный текст по сравнению с журнальным. Но и журнальный текст неполон. Сейчас печатается истинный текст одного из главных моих стихотворений. «Сосны срубленные» — одно из самых характерных для моей поэтики.

Он из окна своей квартиры [25]

Он из окна своей квартиры С такой же силой, как цветы, Вдыхает затхлый воздух мира, Удушье углекислоты. Удушье крови, слез и пота, Что день-деньской глотает он, Ночной таинственной работой Переплавляется в озон. И, как источник кислорода, Кустарник, чаща и трава, Растут в ночи среди народа Его целебные слова. Он — вне времен. Он — вне сезона. Он — как сосновый старый бор, Готовый нас лечить озоном С каких-то очень давних пор. Нам все равно — листы ли, листья — Как называется предмет, Каким — не только для лингвистов — Дышать осмелился поэт. Не грамматические споры Нас в эти горы завлекли — Глубокое дыханье бора Целительницы земли.

25

Написано в декабре 1953 года в поселке Туркмен Калининской области. Входит в цикл «Стихи к Пастернаку». Опубликовано впервые журналом «Юность» как первое стихотворение цикла «Поэту».

О песне

Темное

происхожденье Наших песен и баллад — Давнего грехопаденья Неизбежный результат. С тем же, кем была когда-то Жизнь оплодотворена, В этот властный миг расплаты Как бы соединена. Что доношено до срока, До бессонниц января, Что рождается в потоке Слез и слов у фонаря На коробке папиросной, Подстеленной кое-как, На листке, а то и просто На газеты уголках, То, что вовсе ждать не может, Шага не дает шагнуть, То, что лезет вон из кожи И чего нельзя вернуть. Ты отрежешь пуповину, В темноте остановясь, Станет легче вполовину — Лишь порвется эта связь. И, покончив с полубредом Этих самых древних мук, Втопчешь в снег клочки последа И оглянешься вокруг…

Много лет пройдет

Много лет пройдет. И песне Снова встретиться с тобой, Может быть, нужней и лестней, Чем наследнице любой. Вот она идет по тропке, Опустивши долу взгляд, Неуверенно и робко И со сверстницами в ряд. Ты глядишь, не понимая, Кто она в твоей судьбе, Вся теперь как бы чужая, Незнакомая тебе. Где-то в давке, в книжной лавке Разглядишь, в конце концов, Бывшей золушки-чернавки Позабытое лицо. И по родинкам, приметам, По разрезам губ и глаз Ты узнаешь дочь поэта В первый и последний раз.

Над трущобами Витима

Над трущобами Витима, Над косматою землей, Облаков зловещих мимо Я лечу к себе домой. И во чреве самолета, Как Иона у кита, Я прошу у шеф-пилота: Ради Господа Христа, Донеси меня до юга, Невредимым донеси, Пусть меня забудет вьюга Хоть на месяц на Руси. Я срисовывал бы чащи, Только в них войдет гроза, Солнцу б я как можно чаще Попадался на глаза. В посрамленье злой мороки, В просветление ума, Я б успел составить строки, Что шептала мне зима. Перед аэровокзалом Горло сдавит тошнота: Снова — пропасти, провалы, Под ногами — пустота. У меня сейчас воочью, А не только между строк, — Неустойчивую почву Выбивают из-под ног. Вижу, как, вращая крылья, Самолетный вьется винт, С давней раны, с давней боли Мне разматывают бинт. Открывая, обнажая, Растревоженная вновь, Чтоб могла рука чужая Разодрать ту рану в кровь. Там, в своей пурге-тумане, Мне не стоило труда Кровь любой подобной раны Удержать кусками льда. Я стою, не веря в лето, И искать не знаю где Медицинского совета, Чтоб помочь моей беде. Но твое рукопожатье Так сердечно горячо; Птицы ситцевого платья Мне садятся на плечо. И знакомое лекарство Тихо капает из глаз — Драгоценное знахарство, Исцеляющее нас. Вот я таю, как ледышка, От проклятых этих слез, Душу мне еще не слишком Остудил земной мороз.

Концерт [26]

Скрипка, как желтая птица, Поет на груди скрипача; Ей хочется двигаться, биться, Ворочаться у плеча. Скрипач ее криков не слышит, Немыми толчками смычка Он скрипку все выше, все выше Забрасывает в облака. И в этой заоблачной выси Естественный климат ее, Ее ощущенья и мысли — Земное ее бытие. Но всякий, имеющий уши, Да слышит отчаянья крик, Который нам в уши обрушит До слез побледневший старик. Он — гения душеприказчик, Вспотевший седой виртуоз, Пандоры окованный ящик Он в зал завороженный внес. Он смело сундук открывает Одним поворотом ключа, Чтоб нас отогнали от рая Видения скрипача. Чтоб после небесной поездки Вернуться на землю опять И небу чужому в отместку Заплакать и загоревать. И мы, возвращаясь к земному, Добравшись по старым следам К родному знакомому дому, Мы холод почувствуем там. Мы чем-то высоким дышали. Входили в заветную дверь… Мы многое людям прощали, Чего не прощаем теперь.

26

Написано в 1956 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради».

Опубликовано с сокращениями под назв. «Скрипка, как желтая птица…».

Мы гуляем средь торосов

Мы гуляем средь торосов В голубых лучах луны, Все проклятые вопросы, Говорят, разрешены. Но луна, как пряник мятный, Детский пряник ледяной, Вдруг покатится обратно, И — покончено с луной. И, встревоженное чудом, Сердце дрогнет у меня, Я достану из-под спуда, Из подполья злого дня, Все, что плакало и пело, Путевую жизни нить, Что своим усталым телом Я пытался заслонить От чужих прикосновений, От дурных тяжелых глаз, Откровенных нападений И двусмысленности фраз. Наступает тихий вечер, Звезды тают на снегу. И породой человечьей Я гордиться не могу.

Среди холодной тьмы

Среди холодной тьмы Мы — жертвы искупленья. И мы — не только мы, А капелек сцепленье. Стакан поставь в туман, Тянущийся по саду, И капли на стакан Тотчас, как дождь, осядут. Стакан сберег тепло, Ему родное снится, И мутное стекло Слезой засеребрится.

Я здесь живу, как муха, мучась