Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
— Вот за тебя бы, Димка, — Поярков сжал кулаки. — А вот за себя…
— Ничего, дядя Вася, не поддавайся, еще посмотрим, мы же не одни с тобой.
— Дождь будет, — Василий Андреевич поглядел на небо. — Смочило бы хоть, что ли. — Не успел он договорить, как упала капля, за ней другая, третья, — крупные, тяжелые. Они пробивались в землю, и дорога, взрываясь, запахла влажной пылью.
— Надо же, Василий-пророк! — сказал Димка. — Ну, шире шаг!
Дождь косо резанул, и мы резво вбежали на высокое крыльцо школы.
— Видел как, — радовался Василий Андреевич, — налетел, и все!
С шумом полилась по бетонке пузырчатая вода — и вдруг дождь стих…
— Ишь ты, будто кто
Мы спустились с крыльца, и тут снова хлестанул дождь, залопотал по бетону, по крыше, тонким звоном отозвалось оконное стекло.
— А-а, что мы, сахарные? Вперед! — скомандовал Димка.
На перекрестке Василий крикнул: «Бывай». И они с Димкой исчезли за домом.
Я вбежал в свой подъезд, отряхнул кепку. Прислонившись к стенке, отдышался. На втором этаже бухнула дверь, и по лестнице протопал Андрей.
— А я тебя жду, дед, — сказал он укоризненно.
— Ты куда это вырядился в такую непогодь?
На Андрее сапоги с высокими голенищами, ненадеванная брезентуха.
— Разве забыл? Ведь договаривались. Мужики ждать будут, дядя Талип.
— Забыл, Андрюха, совсем из головы выветрилось.
— Мы же обещали.
— Но куда в такую погоду-то?..
Андрей приставил ладошку к бровям.
— Кажется, высвечивает. Ну, я пойду. Поешь и приходи. Суп в кастрюльке под столом, только что снял с печки. — И Андрей торопливо зашагал по лужам.
В душе отозвалось каким-то шорохом. Вспомнилось, как в том году мы с ним были в Москве. Вот там был ливень — вода стояла стеной! Метро захлебнулось, у легковушек одни антенны торчали. Мы на электричку и за город. За городом было хорошо. Бродили под сводами ветвей в Переделкино. Около старинной церкви у самой обочины стояла береза с надломленной веткой и исходила слезами — ранним березовым соком. Запомнилась эта береза…
Вот и здесь, под нашим окном, соседи посадили березки. Они прижились. И клумба цветет лесным горошком. Я выглянул из подъезда. Чашечки цветков переполнились водой, и как только удерживает их такая тоненькая ножка. Я всегда удивляюсь силе этих хрупких созданий природы. Вот и трава поднимает асфальт, колет, разламывает и бьет бледно-зелеными фонтанчиками к солнцу. Как все-таки хорошо, что и сюда мы пришли — оживили эти дикие колымские берега, отсыпали площадки, поставили на сваях дома, посадили деревья, вымостили улицы бетоном. Так стоял я в дверях подъезда, смотрел, как пузырились лужи, и невольно вспомнил наш разговор со Славкой о море.
Славка как-то говорит:
— Вот заполним море — не надо будет на юг мотаться, только жаль, что гольцы пропадут, уж больно они хороши, особенно на восходе солнца, когда только луч коснется воды.
— А отчего они пропадут?
— Как же, такой резервуар тепла. А вот интересно, дед, будут люди лет через сто знать, как мы все изменили. Или скажут — жили, были, работали…
Я понимаю Славку, про себя дополняю его. Жили без ласковых слов и женских удивительно нежных глаз. До хрипоты в горле обсуждали государственные планы, повышенные обязательства. Отчаянно переживали срывы, лихорадочно наращивали темпы. Лучше этого и не было в жизни. Скучно бывает и здесь, что скрывать. А мы все оставляем на потом, и отдых, и развлечения, и прелесть сердечной тайны. Но в этом тоже жизнь, и еще какая… И все-таки как-то изменились отношения. Утрачивается старое братство. Или мне кажется, но с тех пор, как большинство получило отдельные квартиры, стали забывать что-то друг друга. Даже у каждого ребенка свои игрушки, свою шоколадку едят. На похороны и то стали собирать по списку, а в прошлом году кидали в шапку. На Ангаре, Вилюе хоронили на веселом, поросшем сосняком и березками
В последний раз, когда мы были в Москве, я забежал на Красную Пресню к Андрею Егоровичу Бурлаку — нашему бывшему начальнику. Я уж его не видал, считай, лет двадцать, а то и более. Открыл сам.
— Ба! — сказал он и отступил на шаг. — Постой, постой, не сказывайся. Старуха, ты погляди, кто к нам пришел?! Чувствую — свой, а вот сразу сказать не могу, — и сверлит меня глазом.
— Иркутянин, это точно… Да-а, Антон же! Сколько буду жить, столько и буду помнить иркутян. Это моя любимая стройка. Да, да ты же знаешь, я не подхалим. Нет, Антон, на пенсии жизни нет и нет, и не верь никому, ее никогда и не будет. Одиноко, сиротски одиноко. С некоторой минуты начинаешь терять свой возраст. Ты знаешь, — голос Андрея Егоровича окреп, — благо, благо умереть прямо на генеральной планерке, Антошка, да на основных сооружениях… Вот ведь как. Все есть, Антошка, золотые звезды, но нету моих милых товарищей, боевых друзей. Прости, дорогой, у нас раньше так не делали, не плакались перед гостем, а самовар ставили, — спохватился Андрей Егорыч. — Вот в прошлом сезоне пустился я в путь, побывал на стройках, как бы тебе сказать — вроде круг почета совершил. И доволен, и расстроен. Тебе чаю или чего покрепче? Мы теперь часто вспоминаем прошлое со старухой. Теперь она меня не грызет — поняла, что каждому овощу свое время. Помнишь, как «водопроводчики» разыгрывали, — Андрей Егорыч шлепнул меня по коленке.
На Иркутской ГЭС мы жили с Андреем Егоровичем по соседству. Бывало, в воскресенье возвращаемся с работы, он перед домом шепчет:
— Сейчас я тебе позвоню. — Только успел переступить порог — звонок.
— Что-то кран барахлит опять, пошлите-ка слесаря.
Беру ключ, Андрей Егорович уже на пороге в пижаме. Дверь придерживает. Похожу, покручу краники, постучу по трубам, в колодец загляну для вида.
— Все, — скажу, — в порядке. Клапан запал.
— Вечно у вас западает, — ворчит его жена.
— Вот назначу тебя директором подсобных предприятий, посмотрим, как у тебя не будет западать, — вступается за меня Андрей Егорович и идет проводить. Выйдем в коридорчик, он прикроет дверь да еще для верности шваброй подопрет. Я уже знаю: крышку от сундука поддерживаю, пока он достает бутылку и закуски. Потом уж присядем тут же на этот окованный сундук (вот он, этот сундук, и сейчас стоит, как тогда стоял). Как только забулькает в стакане, жена его в дверь стучит: «Это вы что там надумали, откройте сейчас же…»
— Лучше не открывать, Антошка, — скажет Андрей Егорович. — Ну, будем, чтобы клапан не западал… Ты, старуха, сиди смирно. Вот же как получается: областное начальство не пьет, с подчиненными не рекомендуется, да я и сам не охотник. А вот с соседом — другое дело. Ну вот и давай выпьем по сотке. — Андрей Егорович наливал и, продолжал: — Моя старуха как опара: поначалу вспучится, а укиснет — осядет, перебродить ей надо.
Другой раз и Анастасия Федоровна с нами: «Ох, — скажет, — не легкая должность быть женой начальника». И начнутся рассказы о комсомоле, теплушках тридцатых годов…
— Вот я и спрашиваю, — скажет Андрей Егорович и сам ответит: — Если ты приобщился к гидростроению, то уж по гроб жизни профессии не изменяй. И служи не лицу, а идее, обществу. Это самый верный компас. Наша профессия самая беспокойная. Ты, Антошка, учти — человеку нужна активная деятельность до самого его последнего часа, вздоха…
Дождь перестал. Над землей курчавился дымок, отрывался и таял. Земля и деревья набухали. Перебрала влаги и отяжелела желтая трава: развалилась, обнажая стебли, белые у основания.