Командиры крылатых линкоров (Записки морского летчика)
Шрифт:
— Будем садиться, Володя. На земле разберемся.
Когда были выпущены шасси и закрылки и оставались считанные минуты до земли, поступил доклад Панова:
— Наша кабина наполнилась дымом!
Быстро окидываю взглядом моторы, крылья. Огня нигде не видно.
— Скоро приземлимся, потерпите!
— Нечем дышать! — поступает приглушенный кашлем ответ.
Но машина уже коснулась земли. Энергично торможу. В конце короткого, сокращенного чуть не вдвое пробега раздается взрыв. Самолет встряхивает, левого крыла как не бывало. Пламя
Моментально выключаю моторы. Открываю кабину. [274]
Вижу, как Володя через астролюк спрыгивает с пятиметровой высоты. Закрыв лицо полой реглана, вываливаюсь на центроплан, перекатываюсь через огонь, падаю на землю. Вскакиваю, выбегаю из огненного кольца, бушующего вокруг самолета. Подбегают Панов и Жуковец, перчатками сбивают пламя с моей одежды...
Потом все трое бежим обратно к самолету. Метрах в десяти от него находим лежащего на земле Володю.
— Что с тобой?
— Ноги... Должно быть, сломал...
От стоянки к нам спешат люди. Приказав Панову и Жуковцу оттащить штурмана в сторону, бросаюсь вместе с техниками к горящему самолету: надо сбросить торпеду и откатить ее, рядом капониры...
Первый подбежавший к машине техник дотянулся отверткой до механизма сброса, торпеда рухнула на землю. Несколько человек принялись откатывать ее. Вдруг крик:
— Торпеда работает!
Техники, мотористы, оружейники бросились врассыпную. К счастью, появился минер полка Терехов, успокоил:
— Ничего страшного!
Торпеду покатили к ближайшему капониру. Подоспевшие пожарники сбили пламя с самолета. Его трудно было узнать: почерневший, с одним крылом...
Прибывший на аэродром командир полка, выслушав мой доклад, сказал коротко:
— В рубашке родился, Минаков!
Это мне было не вновь. Как и самому Канареву. Кто на войне остается жить, тот родился в рубашке. Только до коих пор...
Было расследование. Предполагалось замыкание электропроводки крыльевого бензобака. В предыдущем вылете нас интенсивно обстреляла зенитная артиллерия. Не исключено, что один из небольших осколков повредил электропроводку, и от встряски при выпуске шасси [275] и закрылков она замкнулась. Что касается перебоев мотора, то причина была установлена точно — неисправность магнето.
Счастье, что замыкание не произошло минутами раньше. Тогда бы гибели не избежать.
Володя отделался трещиной кости голени и разрывом голеностопных связок. Это вывело его из строя на полтора месяца.
Расставаться было грустно: с ним мы сделали вместе сорок пять боевых вылетов. После госпиталя ему предстояло направиться в другой полк...
Пока мы выступали...
На другой день, 1 мая, меня вызвал командир полка.
— Как себя чувствуете после вчерашнего?
— Нормально.
— Завтра в составе группы из пяти экипажей полетите за новыми машинами в Иркутск. Старший — капитан Саликов. Штурманом к вам
— Есть!
В тот же день мы попрощались с отбывающими на Тихоокеанский флот Чумичевым, Бесовым, Козыриным, Василенко, Андриевским, Шильченко, Крыхтиным... Командиром нашей эскадрильи назначили капитана Осипова.
Утром 2 мая командир Ли-2 полковник Кошелев подал нам команду занимать места. Майкоп, Куйбышев, Челябинск, Новосибирск, Иркутск... Мы удивлялись неутомимости нашего пилота. На каждом аэродроме, едва успевали остановиться моторы, он кричал:
— Где бензозаправщик? Срочное задание...
На его кителе красовались два ордена Красного Знамени и знак «Открывателю воздушного пути Якутии». [276]
По слухам нам было известно, что еще в годы гражданской войны он отличился в боях против врангелевцев и иностранных интервентов в Крыму.
В Иркутске мы тепло распрощались с прославленным летчиком — он спешил на очередные перевозки...
К вечеру вернулся с завода Саликов.
— За самолетами очередь. Придется ждать.
Старинный русский город жил напряженнейшей трудовой жизнью. Самолеты и много другого вооружения посылали иркутяне защитникам Родины. Фронт и тыл сжались в могучий кулак, страна стала единым боевым лагерем, жила одной мыслью: «Все для победы!»
Нас, фронтовиков-орденоносцев, приглашали выступить перед рабочими разных заводов и фабрик. Мы, понятно, смущались: какие из нас ораторы... Но, оказалось, ораторами быть и не требуется. Достаточно было нам появиться в цехе, как беседа завязывалась сама собой. Нас буквально засыпали вопросами, и думать об агитаторском мастерстве становилось некогда. Да и некого было агитировать, дело зачастую оборачивалось так, что агитировали нас самих.
— Бейте фашистских гадов! А мы вас не подведем. Будем работать хоть вовсе не уходя из цеха...
Особенно интересно было с мальчишками-ремесленниками — в некоторых цехах они занимали едва ли не половину рабочих мест. Ребята застенчиво поджидали нас на выходе, спрашивали, как попасть на фронт, иногда прямо просили помочь. Пожалуй, только тут нам и приходилось мобилизовывать все агитаторские способности.
Но вот подошла наша очередь. Ровный ряд грозных «илов» выстроился на заводском аэродроме. Трудно было поверить, что они более чем наполовину созданы трудом женщин и этих подростков...
Из осторожности администрация настаивала, чтобы [277] машины перегнали на большой аэродром заводские летчики-испытатели, а уж оттуда взлетали мы.
Мы возмутились. Саликов отправился в дирекцию, чтобы рассказать, с каких аэродромов нам приходилось взлетать на фронте. Не знаю уж, какой агитаторский талант он там проявил, однако вопрос был решен в нашу пользу.
Проводить нас пришло много рабочих. Один за другим выруливаем, поднимаемся в воздух. Над аэродромом выстраиваемся, заходим пятеркой на прощальный круг. Проносимся на малой высоте, покачивая крыльями.