Командующий фронтом
Шрифт:
Безуглов остался при командующем.
— Ну как, Степан, замирение?
— Верить им, Сергей Георгич, опасно. Границу надо пуще зеницы ока охранять.
— Верно, Степан! Куда это стулья понесли?
— Отвезти надо, я слово дал.
— Слово сдержать надо, но только оставь мне эту мебель еще на два дня. А сейчас я тебе дам другое задание. Машинист Агеев просил за своего друга Павла Шаборина. У того отец работал на станции Маньчжурия, семеновцы его избили. Надо старика разыскать и отправить в Оловянную.
— Понятно, — бросил Безуглов любимое словечко
На другой день к Лазо привели старика. Верхняя губа была рассечена пополам, на лбу темнело пятно, клок бороды вырван.
— Били тебя, отец? — спросил Лазо.
— Крепко, сынок.
— Хороша семеновская власть?
— Провалиться бы ей… Не люди, а звери.
— К сыну своему хочешь поехать? К Павлу Максимовичу?
— Если будет твоя воля.
— За тебя машинист Степан Степанович Агеев просил.
Старик с трудом улыбнулся.
— Степка! — сказал он. — Вырос он небось, Павкин-то дружок. Давно не видел его.
В вагон поспешно вошел начальник штаба и подал Лазо телеграмму. Командующий прочитал ее и спрятал в карман.
— Ну, отец, — сказал он старику, — ты оставайся у меня, тебя накормят, а завтра я тебя отвезу в Оловянную.
— Спасибо, сынок!
У Пятиглавой собрались все полки. Бойцы сидели кольцом на траве, тесно прижавшись друг к другу, а на зарядном ящике стоял Лазо.
— Дорогие товарищи! — прозвучал его чистый и окрепший за последние дни голос. — Вы освободили Забайкалье от семеновских банд и головорезов. Немало наших бойцов сложили свои головы в боях за Борзю, Мациевскую, при переходе через Онон. Предлагаю почтить их память вставанием…
Бойцы встали и безмолвно сняли шапки.
— Садитесь! — продолжал Лазо. — Придет время, когда жизнь в этом крае зацветет. Но сейчас на Советскую республику зарятся иностранные капиталисты. С Байкала движется новый враг — мятежники-чехословаки с белогвардейцами и эсерами. Решением Центросибири образован Прибайкальский фронт. Сегодня я уезжаю его принимать. Вместо меня командующим фронтом назначен товарищ Балябин. От имени Центросибири выражаю всем командирам и бойцам благодарность за победы, высокую дисциплину и верность советской власти.
Бойцы молча слушали. Но едва Лазо сошел с ящика, как неожиданно возле него вырос Игнашин. Сняв с головы каракулевую кубанку, отороченную узким серебряным галуном, он нервно мял ее.
— Казаки! — крикнул он. — Дозвольте мне сказать главкому слово.
— Говори! — откликнулось несколько человек.
— Сергей Георгич, — волнуясь, сказал Игнашин, — прости меня, молодого казака, за то, что не так складно скажу. Так вот!.. Научил ты нас любить советскую власть. Теперь мы знаем, чего хотят коммунисты… Правильные они люди! И ты правильный человек! Мы тебя за даурского казака считаем, за родного, забайкальского человека!
— Ура! — раздались мощные возгласы, и в воздух полетели кубанки и папахи.
Над Пятиглавой рдел закат. Глядя на степь, насколько мог видеть глаз, казалось, будто на землю бросили бескрайний разноцветный
Под вечер паровоз дал гудок, и оба вагона — командующего и штабной — тронулись. Лазо стоял на ступеньках с непокрытой головой и махал рукой, а вдоль дороги выстроились бойцы Даурского фронта, провожая своего главкома. Сергей Георгиевич смотрел на степь, манившую своей далью и необыкновенной красотой, на сопки, лежавшие в голубой дымке, на небо, залитое багрянцем. Тяжело было расставаться с Даурией, но еще тяжелее было покидать людей, с которыми он сроднился, и знал, что каждый из них готов биться до последнего вздоха за советскую власть.
— Прощайте, дорогие друзья! Прощайте, забайкальские казаки!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Всю ночь в небе полыхали зарницы, освещая на горизонте обложенное черными тучами небо. При свете зарниц было видно, как паровоз тянул вагоны по освобожденному от неприятеля пути.
Лазо сидел у открытого окна. На столе стояла керосиновая лампа, боковой ветер раздувал холщовую занавеску, под стеклом лампы дрожал язычок пламени. За окном — темнота и шелест листьев на придорожных деревьях.
В Оловянной старик Шаборин попрощался.
— Степану Агееву кланяйся от меня, — наказал Лазо. — Скажи, что бойцы помнят его геройский подвиг под Мациевской. И еще скажи, чтобы приехал в Читу и разыскал меня.
— Скажу! — ответил Шаборин.
В Читу паровоз пришел ночью. Моросил дождь. Лазо мог остаться в вагоне, но он поспешил к Кларку. В доме уже спали. На стук откликнулась Нюта.
— Ты, Борис? — послышался ее тревожный голос за дверью.
— Это я, Сергей.
Нюта поспешно открыла дверь и боязливо отшатнулась.
— Чего испугалась? — спросил Лазо, снимая с себя мокрую шинель.
— Где Борис?
— Едет сюда со своей сотней, а я прибыл в вагоне.
От сердца у Нюты отлегло.
— Ну поди сюда, — сказала она с облегчением, обратившись к нему на «ты», — дай-ка поглядеть на тебя! Батюшки, ты бы бороду немного подстриг, а то зарос, как леший. — Засуетившись по комнате, она добавила: — Ох, и какая же я недогадливая, забыла тебя поздравить с победой. Здесь только об этом и говорят.
— Где Ольга? — перебил Лазо.
— Уехала в Шашково. Она иногда забегает ко мне, гостинцы детям приносит. А где ночует, не знаю… И что это я тебя разговорами кормлю? Иди умываться и садись за стол, а я сейчас…
— Нюта, я сыт, — сказал Лазо. — Ты лучше постели мне, голубушка.
Лазо, пройдя на цыпочках в другую комнату, где спали дети Кларка, в первый раз за долгое время разделся и уснул.
Проснулся он чуть свет, бесшумно оделся и, достав из планшета листок белой бумаги, написал записку:
«Дорогие дети! Ваш папа скоро приедет. Знайте, что он настоящий герой и беззаветно дерется за вашу жизнь. Крепко целую.