Комбат
Шрифт:
Тарасов оглянулся и увидел, как раненый, которого только что перетащила Поля в укрытие, безвольной рукой дергал за ворот своей шинели. Он понял, что раненый просил Полю взять его шинель, и жгучий стыд обжег его. Сбросив шубу, он накинул ее на Полю, как ребенку, сунул ей руки в рукава, застегнул все пуговицы, надел свою шапку. Санитар принес чью-то большущую изодранную шинель и шапку (видно, где-то достал для Поли). Тарасов надел все это и, путаясь в полах, пошел в оборону.
Чуть поодаль того места, где собрали раненых, у склона сопки, на заснеженном валуне, сидел пленный полковник. Он сидел, уперев локти рук в колени, обхватив ладонями лицо, и точно окаменел в этой позе, не шелохнулся на сопение продиравшегося торопливо цельным снегом комбата.
— Встать! —
Полковник медленно поднял голову, и, увидев комбата, поднялся, но не от команды, а движимый тем чувством, которое вырвалось у него восклицаньем:
— Это не наши! Наши солдаты этого не могли!
Тарасов вздохнул и, покачав головой, ответил:
— Эх, господин полковник, разве оправданье, если на суде один из подсудимых скажет: я не убивал, я только держал?
Пленный, точно его ноги не держали, осел на прежнее место. Тарасову было не до него. Он повернулся и пошел дальше, торопясь скорее попасть в оборону. Полковник же, сев, медленно повернул голову туда, в сторону озера, откуда все били и били минометы.
Фашисты все так же крались к нашей обороне за спиной взрывов, вели обстрел от сопки к сопке в одном направлении. Комбат понял, что основной удар нацеливается на вторую и третью роты.
Мороз был лютый. Небо, на исходе заката, опять, как и утром, все пламенело, точно нарумяненное стужей. Миша, лежавший рядом с комбатом на вершине сопки, ерзал в снегу, двигал руками и ногами, тер уши и нос, обеспокоенно поглядывал на комбата, который, впившись глазами в бинокль, точно не чувствовал мороза. Надо было как-то хоть ненадолго отвлечь его и заставить согреться, чтобы не обморозился. Миша стал внимательно глядеть вперед и по сторонам, чтобы найти что-нибудь такое, на что бы следовало обратить внимание своего командира. И увидел. Он забыл о своей дипломатии— закричал, поднимаясь в снегу.
Далеко на фоне розового неба кружились самолеты. Сделав очередной заход, они по одному, и все в одном месте, круто ныряли вниз, и казалось, вот ткнутся в землю. Ни звуков мотором, ни взрывов бомб из-за стрельбы здесь было не слыхать, но то, что там были наши, стало ясно. Комбат узнал «юнкерсы».
— Смотрите! Смотрите! — закричал Миша с таким ликованьем, что Тарасов, еще и не видя ничего, почувствовал, как стало легче на душе.
Вражьи самолеты уже не разгуливались вольно, а метались испуганно туда-сюда, и меж ними носились два маленьких наших истребителя. Уследить за ними в куче метавшихся туда и сюда фашистских самолетов было не просто.
— Дымит, дымит! — кричал Миша, видя сбитый «юнкерс» и, вовсе забыв об осторожности, вскочил с земли.
— А-а-ах! — вдруг рвануло впереди, и комья земли и снега обрушились на них. Пока торопливо переползали на другое место, бой в небе закончился. Из девяти «юнкерсов» назад уходили пять. Наших было не видно ни одного. Только одинокий купол парашюта медленно спускался к земле. Тарасов даже и не подумал, что это мог быть и фашистский летчик. Нет! Хоть один наш летчик да остался жив! Ему так хотелось этого, что он не сомневался — на парашюте наш летчик.
Да, нашим там тоже, видать, приходилось не сладко… Но то, что удалось свидеться со своими, хоть вот так, ободрило Тарасова. Ободрило тем, что они не уступали, отчаянно били врага!
Враги подступали к линии обороны батальона. Вражьи солдаты ползли с передышками от дерева к дереву, от валуна к валуну. А из-за гребня выползали все новые и новые вражеские солдаты. Комбат поглядел кругом. То же самое было и на сопке против третьей роты.
Почему молчит вражеская артиллерия? Наверное, противник рассчитывает, что мы не выдержим, раньше времени откроем свои огневые точки, и тогда можно будет смести их артиллерией.
Комбат поднял ракетницу и, выстрелив вверх красную ракету, быстро отполз в сторону. Эта ракета значила — не стрелять, подпустить, встретить огнем в упор, когда они поднимутся в атаку. Он не зря отполз. Тотчас по тому месту, где он лежал, ударил
С нашей стороны, справа из лощины; грянул орудийный выстрел, взметнулся на сопке фонтан земли — пулемет замолчал. «Ишь как наловчились!» — восхищенно подумал комбат.
Сейчас же на сопке среди ползущих фашистов разорвался еще снаряд, еще, еще, еще! Загудела мерзлая земля, снежные вихри заметались в воздухе, осколки ли, комья ли земли забарабанили сухим стуком по деревьям. Но взрывы снарядов были не часты — много ли может одна пушка? И комбат увидел, что фашисты не повернули назад, а только торопливо отползали от зоны обстрела и снова устремлялись вперед. Скоро нашим артиллеристам не по кому стало стрелять, и орудие замолкло. Тарасов глянул на них сверху и увидел, что они все, облепив пушку, тащили ее вперед цельным снегом, чтобы с нового места достать врага. Совсем рядом гулко и отчетливо затарахтел вражеский пулемет. Один из артиллеристов подогнулся, прижав бок, и повалился в снег. Пулеметная очередь забурлила снег чуть сзади орудия, потом надвинулась на артиллеристов, и они, метнувшись туда-сюда, один за другим повалились на землю. Тарасов глянул вперед, ища вражеский пулемет, тотчас нашел его по прыгающему короткому пламени, выстрелил в ту сторону, но напрасно — фашистские пулеметчики хорошо укрылись за камнем и продолжали старательно долбить пулями землю вокруг орудия, хотя никто из артиллеристов больше не двигался.
Фашисты перенесли огонь по воронке, в которой лежал комбат. Когда очередь кончилась, он быстро вымахнул вон и, перебежав на другое место, снова поглядел на артиллеристов в надежде, что хоть один из них остался жив. И он увидел, как один встал на колени, попробовал подняться — не смог, на коленях подполз к колесу пушки, уцепился за него и чуть-чуть толкнул-таки орудие вперед. Потом он переполз к другому колесу и также навалился на него. И еще один раненый поднялся и тоже подполз к колесу орудия. Пушка, дергаясь, по миллиметру, по миллиметру, но пошла вперед. Они все равно не успели и не смогли бы подкатить орудие на нужную позицию, и если бы и выстрелили, так только раз тем снарядом, что был заряжен, больше снарядов они не несли и не могли нести. Но порыв их взволновал Тарасова.
«Так, ребята, так!» — глядя на них, подбадривал он.
Близкий, с шелестящим присвистом, звук заставил его мгновенно вжаться в снег. И вовремя — рядом рванул снаряд. Потом рвануло сзади, впереди, потом он уж не различал, куда и сколько падало снарядов, только чувствовал, как больно бьют по спине комья земли.
Втиснувшись в землю, он стал соображать, почему снова открыл противник огонь. Наверно, для того, чтобы прижать нас и после этого продолжать атаку. Артиллерия смолкла, осела на снег взметнутая взрывами земля, и комбат увидел, что фашисты уже приблизились почти вплотную. Но они не поднялись в атаку, как он предполагал, а подползали все так же: от укрытия к укрытию. Это было худшее из возможного.
— Ну, держись теперь! — шепнул он ординарцу.
— Бог, говорят, не выдаст, свинья не съест, — отвечал Миша, закладывая за спину немецкий автомат и прикрепляя штык к винтовке. Да, это было единственно верное средство опрокинуть врага — кинуться в штыки. Тарасов хотел приказать, чтобы готовились к штыковой, но увидел, что бойцы уже это поняли, и сами брали винтовки наизготовку. Он сбросил чужую шинель, чтобы не мешала, и тоже приготовился к атаке. Но кто-то из наших не выдержал и выстрелил. Фашисты точно прилипли на месте, и, видя это, комбат не успел даже рассердиться на одиночного стрелка и первый дал очередь из автомата, и вслед за ним все начали стрелять все прицельнее, метче. Фашисты покатились назад. Ни комбат, ни кто другой не успели подумать, что враг просто, очищает место для работы своей артиллерии. Они били по врагу и торжествовали, видя, что стреляют не зря, не заботясь, что выдают себя вражеским корректировщикам. И плохо пришлось бы батальону, если бы комиссар не понял, в чем дело. Он вскочил, поднял винтовку над головой и с криком: «За мной!» — бросился вниз по склону сопки.