Комбат
Шрифт:
Все стихло.
И в этой тишине раздался чей-то гневный голос:
— Ишь ты, какие добрые! Нашей земли по десять гектар не жалеют!
Сейчас больше всего комбата волновала третья рота. И он пошел к ним.
Тарасов откинул брезент, заменявший дверь, и, приклоняясь, вошел в шалаш. Солдаты о чем-то зло гудели. Когда увидели Тарасова, сразу все стихло. Он выпрямился, глянул недовольно, строго, и только тогда один из отделенных спохватился, скомандовал:
— Встать! Смирно!
Все вытянулись, замерли. Отделенный подошел, доложил:
— Личный состав третьей роты находится на отдыхе, товарищ старший лейтенант.
— Вольно! — скомандовал комбат и спросил:
— Что
— Так чего же, товарищ комбат, ну чего же все, а? — с горькой обидой заговорил стоявший ближе всех к нему рослый, крепкий боец. Да неужто же я продам, а? Неужто я подлей всех? Да она, земля, матушка наша, и на свет нас позвала, и хлебушком кормит, и душу греет, и жить велит! Так неужто я не понимаю этого! Ну, скажи, комбат, чего же все тычут на меня?
— Кто тычет? — гневно спросил Тарасов.
Показать было не на кого, и солдат молчал, но его товарищ спросил:
— А можно напрямоту?
— За тем пришел.
— Вы пришли к нам, потому что сомневаетесь в нашей верности?
— Перестань дурака валять, — спокойно ответил Тарасов. — И вчера, и совсем недавно вы дело делали, а сейчас дурью маетесь, развесили уши. Вон послушайте, они все кричат! — Голос громкоговорителя хоть и глухо, но доносился в шалаш. — Все дураков ищут. А вы и рады стараться — слюни пустили. Молодцы, нечего сказать! Да они силой нас не могут взять, так хоть раздор надеются у нас вызвать, чтобы руки нам отбить, а потом творить над нами свою волю. Конечно, сразу и не разберешь, чего это они вдруг так распелись. Я и то, признаться, за голову схватился. Они, — комбат показал рукой в сторону фашистов, — людьми вас, видно, не считают, если уверены, что предательства от вас можно ждать. Но голова-то нам на что дана, а? Неужто нельзя сообразить, что командование не послало бы вас, а я не повел в тыл врага, если бы считали способными к измене? Вот так! И если кто посмеет вас упрекнуть, давайте его ко мне, я его!.. Главное не поддаваться на провокацию, спокойно, главное. Они клин меж нас вбивают, а мы им вот что в нос должны сунуть, — он показал фигу. — Поняли?
— Ну уж на глотку нас не возьмешь! Сами кого хоть возьмем! — крикнул кто-то. Угрожающе взметнулись кулаки.
— Вот это другой разговор, — улыбнулся комбат. — Ну, отдыхайте, ребята, дел нам еще хватит.
Он вышел, спросил Мишу, где ночует вторая рота, и пошел туда.
Тарасов прошел все шалаши, всю оборону и, слыша невольно разговоры бойцов о вражьей агитации, убеждался больше и больше — волноваться нечего. Батальон стоял непоколебимо!
Ночь комбат провел на передовой, в ротах. Стужа была лютая. У него задубенели ноги, заиндевело лицо, и пальцы рук слушались плохо. Противник точно исчез совсем — не издавал ни звука. Фашисты или ждали, что последует за их агитацией, или просто попрятались от мороза, или решили взять батальон измором, или готовились к бою. Комбат смотрел в их сторону, стараясь понять: какую очередную пакость они готовят.
Утро наступило тихое, светлое. Мохнатый от инея лес стоял недвижим. На сопках и в долинах все как умерло: ни человека, ни зверя, ни птицы. Все в батальоне ждали, что будет дальше. Солнце поднималось выше, бледнела розоватость неба. Потом небо стало снова гуще розоветь— солнце пошло на закат. Тишина не нарушалась ничем. Во взглядах людей комбат видел один вопрос: что же делать теперь, что же будет с нами? Он подолгу оставался на передовой, вслушиваясь, не раздастся ли стрельба с фронта, но и там было тихо. В бездеятельности и голод, и усталость, и то, что без настоящей помощи страдали
К вечеру комбат услышал разговор:
— Ну что вот так-то? Обессилеем — и все. Уж и умирать — так в бою, — говорил один боец своим товарищам. В другом месте другой убеждал:
— Прорываться надо к своим, вот что. Пока еще силы есть — прорвемся.
— А раненые? — возражали ему.
— Так лучше всем, что ли, погибнуть? Так вот без толку похорониться и все, да? Пойдем, так хоть одного гада, а задавим, а так что?
Никто из бойцов не хотел сложить оружие, никто не говорил о том, что наплевать на все и надо думать каждому о себе. Все вместе думали и высказывали свои мысли, как лучше поступить, чтобы до конца исполнить свой долг. Комбат понимал, что необходимо как можно скорее убедить людей в том, что делать надо только то, что они сейчас делают, как ни тяжело кажущееся безделье.
Он пошел искать комиссара.
— Вот и ладно, — увидя его, обрадовался комиссар. — А то я за тобой. Пойдем поговорим.
Комиссар показал в сторону от тропинки, где над снегом меж невысоких елей торчало несколько свежих пней и по сторонам валялся заиндевевший лапник. Тут вчера валили деревья для укреплений в обороне. Они сели на пни друг против друга.
— Я считаю, надо собраться на открытое партсобрание, пригласить людей из всех рот и поговорить по душам. И ты постарайся сказать так, чтобы после разговора осталось одно мнение.
— Но почему я? — возразил комбат. — У меня такое дело вряд ли как надо выйдет. В таких делах я не мастак. Честное слово, Степан Ильич.
— А тут мастак и не нужен. Накрутить, навертеть всяких слов можно. И все верно и гладко будет, да что толку? Ты душу открой — вот что надо. А говорить надо только тебе. Первая голова во всем твоя. Так все и знают. И правильно знают. Так что давай готовься — это решение партбюро. Ясно?
— Ясно.
Пока комиссар собирал людей, Тарасов побрился, привел в порядок одежду и все думал, как лучше сказать людям то, что было у него на душе сейчас. Приходили на ум то одни, то другие слова, но все не удовлетворяли его. Так и не сложилось окончательного выступления, когда за ним пришли.
Народу собралось много. Избрали президиум, утвердили повестку дня и слово предоставили Тарасову.
Он встал и, волнуясь, произнес:
— Товарищи! — комбат помолчал. — Друзья мои, я, наверное, не скажу так, как надо сказать, но верю — вы поймете меня, потому что в душах у нас горит одно чувство, одна забота нас тревожит, одно дело мы делаем.
Было очень тихо. Все, не отрываясь, смотрели на своего комбата, и он прямо-таки каждой клеточкой своего тела чувствовал, как все ждут, что он скажет. Еще бы — речь шла о жизни и смерти.
— Сложившуюся обстановку знают все. Надо понять, что нам делать теперь, решить, как нам быть. От нашего решения жизнь наша зависит. А жить-то хочется… — он поглядел на всех, точно спрашивая: разве не правда это?
— Знамо дело, как же… — проговорил кто-то в ставшей теперь грустноватой тишине.
Тарасов продолжал:
— Вот то-то и оно-то… Человеком могут овладеть мысли хозяйки и мысли служанки. Думается: будем сидеть — пропадем. А зря не хочется пропадать, так тебя и толкает броситься на них, сволочей! И удержаться от этого вроде иногда и сил уж нет! А потом пораздумаешься, и выходит, что нельзя нам сейчас на них идти. Если пойдем — зря погибнем. Они бьют теперь по нашим нервам. Рассчитывают, что мы не вынесем того, что нам выпало, и замечемся в отчаянии, кидаясь туда и сюда, или поднимем руки.