Комбат
Шрифт:
— Ну это уж шалишь! — крикнул кто-то.
— Ладно, ты слушай! — одернули его.
— Этого, конечно, не будет. Я говорю о том, на что они рассчитывают, — сказал Тарасов, — а вот кое-кто у нас считает, что надо драться или прорываться к своим. Ну что же, допустим, что мы пойдем в атаку. Что же из этого выйдет? Перебьют нас, если не всех, то больше половины, а с остальными покончат в схватке. Их ведь вон сколько — сами видели вчера. Они знают, что в рукопашной верх наш бывает, и до этого не допустят. Можно ведь отходить и разделываться с нами издали огнем минометов, артиллерии, стрелкового оружия. Мы оголодали, не больно будем поворотливы — хлещи да хлещи. Можно пойти на прорыв и прорваться из кольца, что около нас. Но дороги они нам
Последние его слова были, в сущности, приказом, но людей собрали не для того, чтобы приказывать, для этого нечего было и собирать, и комбат, понимая это, добавил: — Я хотел, чтобы все поняли: надо ждать и ничего пока не делать. Конечно, я, может, и не во всем прав — подскажите. Дело-то ведь общее, и о жизни каждого речь идет.
Он замолчал и ждал, что скажут люди.
— Ты сядь, а то как перед строем стоишь, — шепнул ему на ухо комиссар.
— Кто хочет выступить? — спросил председатель собрания, пожилой грузноватый боец.
Желающих выступать не находилось.
«И какого черта было поручать доклад мне? — недовольно подумал Тарасов, поглядывая на парторга и комиссара. — Вот видите, какая нескладуха выходит, — приказчик я, а не докладчик получился».
— Ну вот ты, Леша, — обратился парторг к молодому сержанту, сидевшему ближе всех к столу, — что скажешь?
Сержант встал, поправил на шинели ремень и ответил:
— Так чего говорить-то, Алексей Сергеевич? Все ясно.
— Ну, а что тебе ясно?
— Как что? Ну, к примеру, я могу от души сказать, что правильно говорил комбат. А меня будут слушать и про себя думать: чего ты это нам говоришь, не глупей тебя, сами понимаем? Только обидятся и все. Да еще подумают— ишь, распелся, выслужиться, что ли, хочет? А я просто от души понимаю и все.
— Ну коли так, ладно. А ты, Михаил Григорьевич, что скажешь? — обратился парторг к пожилому бойцу.
— Так ведь сержант верно все сказал — чего тут еще добавишь? Правда — правда и есть.
— Я понял так, что других мнений нет. Так ли, товарищи? — обратился парторг уже ко всем.
— Так, конечно!
— Все понятно!
— Прекращай прения! — раздались голоса.
— Ну что же, выходит, остается только принять решение и делом выполнить его. Слово для зачтения резолюции собрания имеет комиссар, — объявил парторг.
Степан Ильич достал из полевой сумки маленький желтенький листочек бумаги и, встав, прочитал:
— Заслушав сообщение командира батальона товарища
Комиссар аккуратно положил листок бумаги на стол и добавил:
— У кого есть замечания и предложения к резолюции? — еще раз напомнил парторг.
— Принять в целом!
— Не торопитесь, — соблюдая правила процедуры, заметил парторг, — надо еще сначала принять за основу этот проект.
— Ну, раз так, давай, за основу.
— Кто за то, чтобы предложенный проект резолюции принять за основу, прошу проголосовать.
Дружно взметнулись руки.
— Товарищи, голосуют… — хотел было сказать парторг, что на партийном собрании голосуют только коммунисты, но комиссар шепнул ему:
— Ничего, Алексей Сергеевич, пусть голосуют все. Я так думаю. Допустим, это нарушение процедуры, а? Сейчас, это, по-моему, даже желательно.
Парторг глянул на него, улыбнулся понимающе и повел собрание дальше.
— Кто против?
Против никого не было.
— Кто воздержался?
Воздержавшихся тоже не было. После каждого вопроса парторг молчал, выжидающе поглядывая и перед собой, и в дальний угол шалаша. Заметив там движение, спросил:
— У вас есть что-то сказать?
— Нет. Неловко сидеть.
— Предложений и добавлений, выходит, нет. Кто за то, чтобы принять резолюцию в целом?
Опять дружно взметнулись руки. Глядя на это порывистое, на одном общем дыхании, голосование, Тарасов облегченно подумал: поняли!
Стало легко на душе, и остаток дня Тарасов провел спокойнее. Выбрал даже время сходить в лазарет к Волкову. Командир третьей роты вчера вечером поднял солдат в атаку, а сам пробежал несколько шагов и упал. Упал оттого, что две старые раны вконец измучили и обессилили его. Ординарец рассказал, что он порывался снова вскочить, но его унесли в лазарет.
Шалаш, где лежали раненые, был длинный. Посередине в нем можно было пройти во весь рост. Там и тут сверху свисали еловые веточки от лапника. Веточки ельника сумели просунуться меж досок и торчали в разные стороны упрямыми ежиками. Шалаш хорошо топили, и с этих веточек непрестанно капала вода. Их не обрезали, а под капли поставили котелки и пили эту снежную, чистую воду. Наверху было очень тепло, а от земли несло неотогреваемым холодом, и, чтобы не застудить вконец измученных людей, срубили в два ряда бревна по обе стороны шалаша, на них настелили досок, плах, жердей, покрыли их лапником.
На этих грубых нарах — все не на земле — и теплей было, и удобней.
— Есть дайте… Дайте есть… Что вам, жаль? Дайте хлеба, — слышались голоса бредивших.
Волкова можно было оставить и у Поли в перевязочной. — там было спокойнее, но он сам попросился сюда, сказал, что с людьми ему будет легче. Тарасов подошел к нему, сел в ногах.
— Ну, как ты?
— Да я ничего. Право, зря меня тут держат.
Волков хотел сесть, но только чуть приподнялся и опять упал на спину.
— Ну что ты? — испугавшись, что он ушибся, и расстроившись, что не успел поддержать его, наклонясь над ним, встревоженно проговорил Тарасов.
Худощавое лицо Волкова побледнело, щеки провалились, жесткая щетина торчала на подбородке, на верхней губе, на щеках. На его лицо трудно было смотреть без сострадания. Но в больших глазах раненого горел живой, энергичный огонь, он не хотел поддаваться своей беде, крепился, что было сил.
— Сегодня провели открытое партсобрание, — уложив Волкова, сказал Тарасов.
— Я все понимаю, Коля… — проговорил Волков, глядя на Тарасова так, что он увидел: не надо ничего скрывать от него, он сам знает все и помнит, что его долг теперь состоит в том, чтобы другие видели, как надо держаться здесь. Многим ведь и тяжелей было, и выглядели они хуже. Их слушали. Тарасов ощущал это потому, что в шалаше стало тише.