Комбат
Шрифт:
После этого и полковнику можно было встать и тем дать понять, что раз все сказано — он просит отпустить его, и комиссару можно было приказать, чтобы его увели, но оба сидели и молчали. И комбат понял их. Что бы ни было, но пленный спас жизнь наших бойцов, и к нему уже было доброе отношение, и как-то нехорошо, неблагодарно было приказать увести его, когда он сам не высказал этого желания.
Полковнику, конечно, было трудно и тревожно на душе, и, видя, как к нему относятся теперь, он почувствовал здесь
Полковник долго молчал и снова спросил:
— Но что же вы еще хотите попросить у меня?
— Вам трудно сейчас. Я думаю, мы поговорим об этом потом.
— Потом… А может, этого потом для нас через минуту не будет. Война ведь. Когда я служил в русской армии, у меня был умный денщик. Я сейчас вспомнил, как он иногда говорил: «Семь бед — один ответ». Говорите, я слушаю.
— Скажите, господин полковник, вы хотели бы, чтобы вашим детям пришлось пережить то, что вы теперь переживаете?
— А вам? — обидевшись на такой вопрос, спросил полковник.
— И злому врагу не пожелаю.
— Так что же вы меня об этом спрашиваете?
— Для того, чтобы напомнить — хотеть или не хотеть мало, надо делать так, чтобы этого не было. Если отцы только для себя будут знать опыт своей жизни, сыновья могут совершить те же ошибки и пойти по дороге, которая приведет их к страданиям и мукам. Я, например, убежден, что и вашему, и нашему народу не для того сила, ум, честь даны, чтобы убивать друг друга. Вы сказали, что война с нами — ошибка для вас. Таким образом, мы с вами единомышленники по важным вопросам. Но этого мало, чтобы изменить происходящее теперь. В этом надо убеждать других. И я уверен, что вы можете сделать много доброго, говоря своим солдатам то, в чем убеждены сами.
— Но что слова теперь?
— Будущее каждый день зреет в душах людей, господин полковник, и слово — самый лучший садовник этого будущего. В этом убеждает наш опыт. У коммунистов ведь поначалу, кроме слова правды, на вооружении ничего не было. Вы это знаете.
Полковник внимательно слушал, потом спросил:
— И что я должен конкретно сказать?
— А вот это вам предстоит обдумать самому.
— Вы хотите сказать, что никакого текста, который бы я читал, у вас нет? — изумился полковник.
— Для того, чтобы дойти до души человека, надо и говорить с ним от души. Так ведь? А как я могу выразить за вас ваши чувства?
— Вы хотите сказать, что я буду иметь право говорить, что захочу? — все не веря этому, переспросил полковник опять.
— Разумеется. О чем можно, а о чем нельзя говорить, вас предупреждать не надо. Ну, например, не позволите же вы затрагивать вопросы военной тайны. Это уж как есть. Но слово, зовущее к добрым отношениям между людьми, к добрым делам, к человечности, мы не заковываем ни в какие рамки.
Полковник
— А если я скажу так: «Друзья мои, солдаты Финляндии, слушайте слово моего сердца…».
Полковник говорил взволнованно, встревоженно, прочувствованно.
Тарасова тронуло то, что полковник старался убедить, заставить ему поверить. Комбат понимал состояние пленного. Мучительный перелом происходил в его душе. Прожить жизнь уверенным в том, что тебе доверяют, слово твое ценят, и вдруг понять, что все это было только до тех пор, пока ты не попал в беду, конечно, тяжело.
— Хорошо, господин полковник, — похвалил комиссар. — Вы хорошо все сказали. Вы зовете к доброму делу. Так что пойдемте, время не ждет.
Как только они вышли, Тарасов встал.
— Вы не спали? — удивился Миша, сидевший поодаль от огня и думавший о чем-то.
— Нет. Просто не хотел мешать.
— А я вот думаю — тоже ведь и среди них могут люди найтись. Проняло, видать.
— Видать, да.
— А какой злой поначалу был! И не подступись.
Тарасов встал, оделся и сказал:
— Пошли, Миша, дело делать. Комиссар, вишь, работает, а мы потягиваемся.
Разбудив начальника штаба, они вышли. Тарасов шел в шалаш к Поле, где лежали раненые танкисты. Очень важно было знать, не очнулись ли танкисты и не сказали ли, что передали с ними наши.
На месте, где лежали раненые танкисты, лежал теперь только один лейтенант. Тарасов молча снял шапку и, постояв так в скорбном молчании, хотел выйти, но лейтенант вдруг открыл глаза. На исхудавшем лице его глаза казались огромными и особенно пристальными. Он смотрел на комбата прямо и строго.
Потом лицо раненого дрогнуло, взгляд стал мутнеть — он медленно закрыл веки, вздрогнул весь, вытянулся и чуть погодя опустился, обмяк на своем ложе. Увидя это последнее движение лейтенанта, санитар сказал:
— И этот умер… Экая же беда, а?..
Забыв надеть шапку, комбат вышел из шалаша и пошел от поста к посту. Он только успел побывать в двух местах, как откуда-то из темноты, с позиций первой роты, донесся звук голоса. Потом финская речь зазвучала непрерывно.
— А слушают ли? — удивленный этим, спросил комбат Мишу.
— Да ведь в карауле стоят же.
— Да, конечно.
Он пошел дальше, как вдруг из темноты сзади донесся до него крик:
— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант!
— Что он, сдурел, что ли? — узнав по голосу ординарца начальника штаба, рассердился Тарасов.
Запыхавшийся ординарец подбежал к нему, и Тарасов не успел ничего и сказать, как тот выпалил:
— Разведчики вернулись! И еще семь человек с ними, всего принесли.
Тарасова словно сдунуло с сопки и одним махом перенесло в свой шалаш.