Комиссия
Шрифт:
Отступились от русалки солдатики.
Но и смеялись же они над полковым командиром: это надо додуматься около чугунной и голой бабы поставить часового с примкнутым штыком, а карначу днем, в полночь и на рассвете сменять по всей форме часовых, объявлять пароль и проверять оружие! Не смешно ли?
Ну, тогда Устинов поглядывал на русалку со стороны, участия в ее судьбе не принимал. И только раз или два бросал в шапку пятачки для городового. Чтобы товарищи не сказали, будто он жадный и некомпанейский. Чтобы таким же быть, как все были.
А вот в семнадцатом году, снова на отдыхе,
По причине никуда не годного котлового довольствия солдаты разбили магазины - сначала бакалейные, потом все прочие. Продовольствия оказалось кот наплакал, зато осколков солда-тики набили множество: и стеклянных, и деревянных, и кирпичных - всё было усеяно ими. Молча и тихо взять что надо и унести - воровство получается, это вор тихо делает, а вот гром-ко, со стеклянным и разным другим боем - тут для солдата как бы и на геройство выходит, на это он чем-то нутряным отзывается, какой-то своей кишкой или печенкой.
В России, дома, солдатик всегда любил разные осколки, а за границей, в Австрии, там почему-то он любил пух гусиный: как явится, так и потрошит по городам и селениям перины.
Может, потому, что они очень для него чужеземные, своих перин он ведь никогда не видывал.
И за это варваром называли его австрияки и немцы, но вот прошли годы, и выяснилось, что зря.
Когда немцы явились в Россию, они уже не перинами занялись, они погнали к себе эшелоны с хлебом, со скотиной, людей угоняли к себе на работы. Так в чем же больше варварства - в том, чтобы пух по ветру пустить, а заодно - и собственный свой злой дух, или в том, чтобы обречь побежденного на голод и рабство?
Ну, в тот раз, при том разгроме бакалейных магазинов и булочных, Устинов сначала тоже был в стороне - ходил по городу, глядел, что и как происходит, не более того.
И стали на него товарищи косо посматривать, а один раз, за перекуром, он услышал: "Устинов этот чей-нибудь шпион, а ежели и не шпион, тогда все равно контра!"
Как раз отчаянный был день: митинг был, голосовали "Войну до победного конца!" и "Долой войну!", а юнкера затеяли перестрелку, хотели взорвать железнодорожный мост, и вся городская буржуазия бросилась в эвакуацию, захватывая теплушки.
Солдаты грозили им кулаками, кому - так и оружием, вспоминали буржуям какие-то их речи, какие-то деньги, какие-то пожары, а Устинов смотрел-смотрел, после вынул револьвер, он тогда при револьвере ходил, и бац!
– выпалил в серую пристяжную, которая неловко тащила пролетку.
В пролетке же ехали очень толстый господин в котелке, тонюсенькая, перехваченная почти на нет в поясе, госпожа, двое или трое детишек и множество узелков самых разных, саквояжей и баульчиков.
Кучер бросил вожжи и бежать, госпожа закричала, господин закрыл котелком лицо, а что было с пристяжной, Устинов даже и не видел повернулся и пошел в казарму.
И кончились разговоры среди солдат, будто Устинов - не свой, а чужой и даже - контра какая-то. Он стал таким же, какими были все вокруг него, товарищи стали его любить так же, как раньше любили. Разве только во взгляде поручика Смирновского, встречаясь
Но всё равно жизнь после того пошла для него своим чередом, хотя и солдатская, неугомон-ная, митинговая, но пошла.
Теперь Устинову тоже нужен был жизненный черед, не тот, которого он желал и достиг тогда, выстрелив в пристяжную, но какой-нибудь да нужен был, и он понимал, что смирновскую избу вторично обойти ему не удастся. Тянуло его туда, и он беспокоился только об одном - чтобы при встрече с Родионом Гавриловичем все-таки выпал удобный случай переговорить насчет Севки Куприянова гнедого мерина.
Двор, присыпанный песочком, и гимнастические снаряды его уже не остановили, он прошел в сенцы, а там покашлял и пошарил рукой по двери.
– Это кто же?
– послышался голос, дверь раскрылась, и на пороге появился Родион Гаври-лович - через белую рубаху протянуты фабричные подтяжки, армейские брюки-полугалифе, сам босой.
– А-а, это ты, Коля!
В избе было тихо и чисто, в окне - клетка, из клетки, с жердочек тотчас присмотрелись к Устинову два щегла: кто такой?
Устинов поздоровался, спросил:
– Тихо-то как? А сыны где же? А жена?
– Сыны рыбалят на озере. Со льда хотят поглушить, пока лед еще тонкий. Ну и поехали, и мать с собою захватили, в гости по пути завезти.
Об этом Устинов знал, видел, как трое Смирновских проехали улицей, и тогда же подумал: "Самое время навестить Родиона Гавриловича!" - а теперь он только хотел убедиться в том, что сообразил правильно.
– Проходи, Коля, в горницу! Проходи!
Устинов повесил шапку и полушубок на гвоздь, прошел. Смирновский же остался в кухне, быстро натянул на себя черные пимы-барнаулки, а из-под шестка достал старый сапог и стал как мехом раздувать им самовар.
– Да я не хочу чаю-то!
– подал голос Устинов.
– Захочешь! Чаем угощу правдишным!
– Разжился?
– Домой-то мы приехали с эшелоном, я открыл сундучок - что такое?
– и чай в печатках, и сигаретки, и даже брошка женская! Вот и разжился!
"Ребяты подложили!
– догадался Устинов.
– Подложили с уважением к начальнику эшелона. Любили его солдатики!"
– Всякое было. Сам припомни, Коля, разве не всякое?
– С подарками-то они всё ж таки справедливо сделали. Я знаю справедливо!
– А я не знаю, нет! Неизвестно, кто тебе делает подарок: друг или враг?
– Смирновский подбросил в самовар угольков, снова стал раздувать его сапогом, а Устинов присмотрелся к типографской картине в простенке между окнами горницы: большая баталия, пушки в облаках дыма, в одном облаке, с поднятой саблей - Петр Великий, внизу крупно, славянской вязью напечатано:
"ВЕДАЛО БО РОССИЙСКОЕ ВОИНСТВО, ЧТО ОНОЙ ЧАС ПРИШЕЛ, КОТОРЫЙ ВСЕГО ОТЕЧЕСТВА СОСТОЯНИЕ ПОЛОЖИЛ НА РУКАХ ИХ: ИЛИ ПРОПАСТЬ ВЕСМА, ИЛИ В ЛУЧШИЙ ВИД ОТРОДИТЬСЯ РОССИИ. И НЕ ПОМЫШЛЯЛИ БЫ ВООРУЖЕННЫХ И ПОСТАВЛЕННЫХ СЕБЯ БЫТИ ЗА ПЕТРА, НО ЗА ГОСУДАРСТВО, ПЕТРУ ВРУЧЕННОЕ, ЗА РОД СВОЙ, ЗА НАРОД ВСЕРОССИЙСКИЙ, КОТОРЫЙ ДОСЕЛЕ ИХ ЖЕ ОРУЖИЕМ СТОЯЛ, А НЫНЕ КРАЙНЕГО ОТ НИХ ФОРТУНЫ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ОЖИДАЕТ.