Комментарий к роману "Евгений Онегин"
Шрифт:
У Матюрэна Ренье (1573–1613) un p'edante описан так (Сатира X):
Il me parte Latin, il all`egue, il discourt, ………………………………………………………… [dit] qu'Epicure est ivrogne, Hypocrate un bourreau, Que Virgile est passable… [126](См. коммент. к гл. 1, VI, 8.)
В начале XVIII в. Мальбранш, в том же пассаже, что я цитирую в комментарии к главному эпиграфу, говорит о педанте (Монтень для него педант!) следующее:
126
Он говорит со мною no-латыни, приводит доводы, рассуждает /… [говорит], что Эпикур — пьяница, Гиппократ — палач, / Вергилий — посредственность… (фр.)
«L'air du monde et l'air cavalier soutenus par quelque 'erudition… deux vers d'Horace… petits contes… P'edants [sont] ceux qui, pour faire parade de leur fausse science, citent `a tort et `a travers toutes sortes d'auteurs … parlent simplement pour parler et pour se faire admirer des sots… [sont] vains et fiers, de grande m'emoire et de peu de jugement… d'une imagination vigoureuse et spacieuse, mais volage et d'eregl'ee» [127] .
В
127
«Вид светский и развязный, при поддержке кое-какой эрудиции два стиха из Горация анекдоты… Педанты — это те, кто, чтобы пощеголять своей ложной ученостью, к месту и не к месту цитируют всяких авторов говорят просто чтобы говорить и заставить дураков восхищаться собою они тщеславны и горды, имеют отличную память и слабую способность к рассуждению, смелое и широкое воображение, но непостоянное и неуравновешенное» (фр.)
«Мы называем педантом… человека, воспитанного среди книг и ни о чем, кроме оных, не способного говорить. Однако, сдается мне, нужно расширить определение, распространив его на каждого, кто не способен мыслить вне своего ремесла и известного образа жизни.
Кто более педант, чем любой столичный щеголь? Отними у него театр, список модных красавиц, отчет о новейших недугах, им перенесенных, — и он нем».
Вот как искусно защищает педантизм Газлит в «Круглом столе» (W. Hazlitt, «On Pedantny» in: «Round Table», 1817, № 22). «Не будучи в известной мере педантом, можно быть мудрым, но вряд ли очень счастливым человеком», и пр.
«Бездеятельный мозг педанта, — говорит Уильям Шенстоун, — как правило, воздвигает трон и храм тщеславию» («Очерки о людях и нравах» / «Essays on Man and Manners» — In: Works. [London, 1765], vol. II, p 230).
Еще одна разновидность педанта — это тот, кто вводит людей в заблуждение, демонстрируя свою «ученость». Но схолиаст, не знающий меры подробностям и пояснениям, всего лишь нелеп; тот же, кто, желая подавить количеством информации, не затрудняется проверкой данных, которые он выписывает (или другие ему выписывают); кому безразлично, верен ли его источник или сама его наука, — это шарлатан. Вспомним по этому случаю стихотворение Пушкина «Добрый человек» (ок. 1819), написанное четырехстопным ямбом:
Ты прав — несносен Фирс ученый, Педант надутый и мудреный, — Он важно судит обо всем, Всего он знает понемногу. Люблю тебя, сосед Пахом, — Ты просто глуп, и слава Богу.Чтобы оценить юмор ЕО, гл. 1, V, 7, читатель должен понимать, что эти важные и самодовольные особы (персонажи, конечно же, традиционные и вездесущие), которые слывут в модном свете «строгими судьями», на деле настолько невежественны, что стоит современному молодому человеку походя блеснуть остроумием либо многозначительно промолчать, как они уж поражены демонстрацией чересчур глубоких познаний
Высказывалось предположение, что здесь типографская ошибка (см. коммент. к парижскому изданию 1937 г.) и вместо но должно быть не; остается неясным, почему Пушкин сохранил но в последующих трех изданиях.
В стремлении, как обычно, выставить Онегина образцом прогрессивной добродетели Н. Бродский («Евгений Онегин», [1950], с. 42–44) подтасовывает цитаты, пытаясь доказать, что и при Пушкине, и при Фонвизине «педант» означало «честный человек» и «политический бунтовщик». Такого никогда не было{11}.
8 …счастливый талант… — галлицизм. См., например, поэму «Бедняга» Вольтера («Le Pauvre Diable»).
J'ai de l'esprit alors, ettous mes vers Ont, comme moi, l'heureux talent de plaire; Je suis aim'e des dames que je sers. [128]9
13—14 Огнем нежданных эпиграмм — еще один галлицизм. Ср.: le feu d'une saillie [129] .
128
Я остроумен, и все мои стихи, как я сам, / Имеют счастливое достоинство нравиться, / Любим я дамами, которым услужаю (фр.)
129
Огонь остроумия (фр.)
1—4 В первом наброске первых четырех стихов читаем (2369, л. 5 об.):
На зло суду Зоилов строгих — Конечно не был он педант — В Онегине по мненью многих — Скрывался <не один> талант —5—8 Томашевский (Акад. 1937) цитирует черновую рукопись (2369, л. 6 об.):
Мой друг пылал от нетерпенья Избавиться навек ученья: Большого света блеск и шум Давно пленяли юный ум.В беловой рукописи вторая половина строфы выглядит так:
Подозревали в нем талант; И мог Евгений, в самом деле, Вести приятный разговор — А иногда ученый спор — О господине Мармонтеле, О карбонарах, о Парни, Об генерале Жомини.Сейчас эти аллюзии уже не столь жизненны. Итальянское тайное общество, стремящееся установить республику; генерал императора Франции, швейцарец по происхождению, ставший адъютантом императора Российского, — несомненно, все эти темы вполне характерны для 1810-х гг., хотя такое их сочетание не обязательно типично. Барон Анри Жомини (1779–1869), отрекшийся от Наполеона и присягнувший в 1813 г. Александру I, был популярен в российских военных училищах. Его основной восьмитомный труд по военной науке — «Trait'e des grandes op'erations militaires contenant l'histoire critique des campagnes de Fr'ed'eric II, compar'ees `a celles de l'empereur Napol'eon; avec un recueil des principes g'en'eraux de l'art de la guerre» [130] (Paris, 1811—1816). Согласно автору, основополагающий принцип этого «искусства» «consiste `a op'erer avec la plus grande masse de ses forses un effort combin'e sur le point d'ecisif» [131] (VIII, p. 681).
130
«Трактат о великих военных операциях, содержащий критическое описание кампаний Фридриха II в сравнении с кампаниями императора Наполеона, с приложением главных принципов военного искусства» (фр.)
131
«Состоит в том, чтобы с наибольшими силами произвести массированный удар в решающей точке сражения» (фр.)
«Нравственные повести» Мармонтеля (см. коммент. к гл. 5, XXIII, 10) тогда читали почти все, но сейчас добродушная ирония такого сочетания слов уже не воспринимается, и Пушкин поступил дальновидно, отказавшись от трудноуловимых ассоциаций частного порядка. Что же до Эвариста Дезире Дефоржа, шевалье де Парни (1753–1814), то Евгения могла интересовать не его лирическая поэзия, а скорее занятные (хотя и длинноватые) богохульства в «Войне богов» («La Guerre des Dieux»; см. коммент. к гл. 3, XXIX, 13, 14). Дерзости одной эпохи становятся банальностями эпохи следующей, и двадцать лет спустя «проказником» Эваристом восторгался лишь какой-нибудь казарменный esprit fort [132] , месье Бовари-p`ere [133] и законченный филистер Оме {12} .
132
Вольнодумец (фр.)
133
Отец (фр.)