Коммодор Хорнблауэр
Шрифт:
— Коммодор был моим кавалером за обедом в Петергофе, — сказала графиня.
Она была прекрасна и оживленна, как всегда; возможно потому что сейчас она стояла под руку с мужем, ее взгляды не были столь откровенны. Она поклонилась Хорнблауэру с вежливым безразличием. Ее муж был высоким, костистым пожилым мужчиной; его усы вяло свисали, а близорукие глаза, щурясь, всматривались в собеседника из-за очков. Хорнблауэр поклонился ему, стараясь сделать вид, что для него это — не более, чем просто обычная встреча. Было смешно испытывать при этом смущение, тем не менее, он был смущен и ему пришлось приложить усилие, чтобы это скрыть. Но длинноносый интендант Ливонии смотрел на него едва ли не с большим безразличием, чем его супруга. Несмотря на то, что остальные присутствующие были просто в восторге от встречи с английским морским офицером, этот интендант даже и не пытался скрыть, что для лично него, прямого представителя царя и завсегдатая императорских дворцов этот провинциальный прием был невообразимо скучен, а почётный гость не представлял никакого интереса.
Хорнблауэр хорошо усвоил урок, полученный на первом для него российском званом обеде —
— Как же великолепно подходят друг к другу водка и икра, — начал он, — они достойны того, чтобы занять свое место среди других кулинарных комбинаций, открытых еще на заре человечества пионерами гастрономического искусства. Яйца и бекон, куропатки и бургунское, шпинат и… и…
Он запнулся, забыв, как будет по-французски «окорок» и губернатор подсказал слово; его маленькие поросячьи глазки, почти утонувшие на жирном краном лице, просияли любопытством.
— Вы любитель гастрономии, сэр? — поинтересовался он.
Оставшееся до обеда время пролетело незаметно — Хорнблауэр достаточно напрактиковался в обсуждении гастрономических проблем с теми, для кого еда представляет особый интерес. Хорнблауэр немного напряг свое воображение и живописал деликатесы Вест-Индии и Центральной Америки; к счастью, во время своего последнего пребывания на суше, он вместе с женой вращался в самых богатых кругах Лондона и обедал за многими прославленными столами, включая и Мэзон Хауз, который позволил ему приобрести солидный опыт знакомства с европейской кухней, который сейчас помогал его воображению. Губернатор же использовал многочисленные кампании, в которых он служил, чтобы изучить кухни различных стран. Вена и Прага кормили его во время Аустерлицкой кампании; он пил смолистое вино греческой республики Семи островов; закатывал глаза от восторга, вспоминая о frutti di mare, которое он ел в Ливорно, когда служил в Италии под командой Суворова. Баварское пиво, шведский шнапс, данцигская водка — «золотая вода» — он все это пил, так же, как ел вестфальскую ветчину, итальянские спагетти и рахат-лукум. Он с исключительным внимание слушал, когда Хорнблауэр рассказывал о жаренной летучей рыбе и тринидадском перечнике и был искренне огорчен, когда ему пришлось расстаться с Хорнблауэром, чтобы занять свое место во главе обеденного стола, но даже и там он умудрялся обращать внимание Хорнблауэра на те или иные подаваемые блюда, наклоняясь вперед, чтобы обратиться к коммодору через двух дам и интенданта Ливонии. А когда обед наконец подошел к концу, губернатор извинился перед Хорнблауэром за слишком быстрое окончание пиршества, горько жалуясь на то, что ему пришлось одним глотком опустошить последнюю рюмочку бренди, так как они уже и без того почти на целый час опоздали к началу балета, куда теперь приходилось ехать.
Губернатор тяжело поднялся по каменным ступеням театра, его шпоры и шпага, конец которой волочился по ступеням, звенели. Два швейцара указывали путь; вслед за Эссеном и Хорнблауэром последовали другие избранные персоны — графиня с мужем и двое других важных сановников со своими женами. Швейцары держали двери в ложу открытыми и Хорнблауэр приостановился было на пороге, чтобы пропустить вперед дам.
— Проходите первым, коммодор, — пригласил Эссен и Хорнблауэр решительно шагнул в ложу. Театр был ярко освещен, а партер и галерка — переполнены. Появление Хорнблауэра вызвало бурю аплодисментов, который ударил его по ушам и парализовал его, заставив замереть. К счастью, инстинкт подсказал ему поклониться, сначала в одну сторону, потом в другую — совсем как актер, подумал он про себя. Затем кто-то придвинул ему стул и он сел, в окружении остального общества. Всюду в зале служители начали гасить лампы, а оркестр заиграл увертюру. Занавес поднялся, открыв сцену в декорациях, изображавших лесной пейзаж и балет начался.
— Какая живая чертовка эта мадам Николя, — громко прошептал губернатор, — если она вам понравилась, только скажите и я пошлю за ней сразу же после спектакля.
— Благодарю вас, — также шепотом ответил Хорнблауэр, чувствуя себя странно смущенным. Графиня сидела бок о бок с ним, и он слишком хорошо ощущал ее тепло, чтобы чувствовать себя комфортно.
Музыка заиграла быстрее и в золотых огнях рампы появились танцовщицы; их кружевные пачки колыхались, мелькали маленькие ножки.
Неправильно было бы сказать, что музыка абсолютно ничего не значила для Хорнблауэра; ее монотонный ритм, особенно, когда он был принужден слушать его долго, пробуждал странное чувство где-то в глубине, хотя шум немилосердно терзал его слух, подобно китайской пытке водой. Пять минут музыки делали его унылым и малоподвижным; пятнадцать — беспокойным, а час мог довести до агонии. Он заставил себя спокойно вынести эту, казавшуюся бесконечной, пытку, хотя временами приходил к мысли, что с радостью променял бы этот стул на свое место на шканцах линейного корабля во время самого безнадежного из сражений, в котором он принимал участие. Он попытался было хоть как-то оградить свой слух от постоянного, коварного шума, отвлечься, сосредоточив внимание на балеринах, на мадам Николя, которая летела через сцену, вся в мерцающей белой пене, на других, которые, приложив палец к подбородку и придерживая локоть второй рукой, стоя на пуантах, выстроились в несколько очаровательных линий. Однако спасения не было, и его страдания возрастали с
Графиня, сидевшая рядом, также была неспокойна. Он почти телепатически чувствовал, о чем она думала. Литература всех времен, от «Искусства любви» до «Опасных связей», теоретически объясняли эффект воздействия музыки и спектаклей на женский ум и в приступе внезапного отвращения, он вдруг почувствовал, что сейчас ненавидит графиню столь же сильно, как и музыку. Единственное движение, которое он сделал, стоически — во исполнение долга — перенося свои муки, это поставил свою ногу, чтобы графиня не могла ее достать своей. Хорнблауэр нутром чувствовал, что уже очень скоро она не преминет предпринять подобную попытку, несмотря на то, что ее муж в своих дурацких очках сидел прямо за ними.
Антракт стал лишь жалкой передышкой; музыка, наконец, смолкла и он смог подняться, слегка моргая, так как через раскрытые двери в ложу хлынул поток света. Хорнблауэр вежливо поклонился, когда губернатор представил ему нескольких запоздавших гостей, которые спешили выразить свое почтение представителю Великобритании. Но, как показалось, почти сразу же он был вынужден снова заставить себя сесть, оркестр возобновил свои душераздирающие звуки, а занавес поднялся над новой сценой.
Потом случилось нечто, что отвлекло его внимание от балета. Хорнблауэр не был уверен, когда он впервые услышал это; очевидно, на первые выстрелы он просто не обратил внимания в своей отчаянной попытке замкнуться в себе, спрятавшись от музыки. Вырвавшись из своего кошмара, он вдруг почувствовал новое напряжение среди окружающих: грохот тяжелой артиллерии сейчас был уже хорошо слышен, казалось даже, что театр слегка подрагивает от громовых залпов. Не поворачивая головы, Хорнблауэр украдкой бросил взгляд на сидящего рядом губернатора, тот, похоже, был полностью погружен в созерцание прелестей мадам Николя. Но канонада была действительно мощной. Где-то неподалеку множество тяжелых пушек стреляло раз за разом. Первой мыслью Хорнблауэра была мысль об эскадре — слава Богу, корабли, стоящие на якоре в устье Двины, находятся в относительной безопасности и, если удержится ветер, который дул, когда они входили в театр, то Буш сможет увести эскадру в безопасное место несмотря ни на что — даже, если через час Рига будет взята приступом. Все присутствовавшие, похоже, пытались брать пример с губернатора и, поскольку он не позволял канонаде отвлечь себя от спектакля, то и все остальные изо всех сил старались выглядеть беззаботно. Но каждый из сидящих в ложе чувствовал, как напряглись его нервы, когда из коридора донесся звук поспешных шагов, сопровождаемый позванием шпор, который возвестил о появлении адъютанта. Войдя в ложу, он что-то быстро зашептал на ухо губернатору. Эссен обменялся с ними несколькими словами и лишь спустя минуту, которая казалась часом после того, как адъютант вышел, наклонился к Хорнблауэру, чтобы поделиться новостью:
— Французы предприняли coup de main — генеральный штурм — чтобы овладеть Даугавгривой, — пояснил он, — но у них нет никаких шансов на успех.
Эта было то самое селение на левом берегу Двины, лежащее в вершине угла, образованного рекой и берегом моря, естественная цель для первого удара осаждающих войск, чтобы лишить город всякой надежды на помощь с моря. Это был почти остров — Рижский залив прикрывал позицию с фланга, а Двина, ширина которой здесь составляла около мили — с тыла. Остальные подступы были надежно защищены оврагами и болотами, а также земляными укреплениями, созданными трудом тысяч крестьян, согнанных из окрестных сел. Французы, очевидно, предпочли штурмовать селение прямо в лоб, так как успех избавил бы их от долгих недель осадных операций, к тому же они до сих пор не были уверены в том, что русские будут иметь особое желание или возможности оказывать им упорное сопротивление. Здесь Макдональд впервые наткнулся на серьезное противодействие, с тех пор как начал свое наступление через Литву, а неподалеку от Смоленска русские армии преградили французам дорогу на Москву. Утром Хорнблауэр лично осмотрел укрепления Даугавгривы, отметил крепость позиции, решительность русских гренадеров, которые ее занимали, и считал, что селение невозможно взять иначе, чем правильной осадой. Тем не менее, сейчас он завидовал абсолютной уверенности губернатора — ведь, с другой стороны, всякое может случиться. Если селение падет, то падет всего лишь передовое укрепление. Если же приступ будет отбит, то о развитии успеха не может идти и речи, так как Макдональд располагает 60 000 человек, а русские — максимум 15 000. Конечно, Макдональд просто обязан предпринять генеральный штурм Даугавгривы. Интересно поразмышлять, каков будет его следующий ход, если атака будет отбита. Он может двинуться вверх по течению реки и попробовать форсировать ее прямо напротив города, хотя это означает, что его солдатам придется пробираться по бездорожью и пытаться переправиться через полноводную реку в месте, где им не удастся найти лодок. Или же французский маршал может предпринять другой план и использовать барки, которые попали ему в руки под Митау, чтобы переправиться через устье Двины, оставив Даувгавгриву в осаде до тех пор, пока он не вынудит русских в Риге к выбору между генеральным сражением в поле, отступлением к Петербургу или блокаде в стенах города. Трудно угадать, что выберет Макдональд. Впрочем, он посылал Жюсси на разведку устья, и, не смотря на то, что его главный инженер бесследно исчез, вряд ли откажется от операции, которая позволила бы ему немедленно продолжить наступление на Санкт-Петербург.
Хорнблауэр вернулся к действительности, с облегчением обнаружив, что в своих размышлениях благополучно пропустил значительный кусок балета. Он не представлял себе, сколько длилось его мысленное отсутствие, но должно быть, порядочно. Канонада стихла: штурм либо был отбит, либо увенчался полным успехом.
В этот самый момент дверь приоткрылась, в ложу проскользнул другой адъютант и что-то зашептал губернатору.
— Атака отбита, — сообщил Эссен Хорнблауэру, — Яковлев докладывает, что у него большие потери, но все подступы к позиции покрыты телами французов и немцев.