Комната с загадкой
Шрифт:
В баню такие чаепития.
Он уже давно не заваливался к ней, не предупредив о визите, и предпочитал молчать. Напомнил как-то о том, что любимая – светлая голова, умница, столько лет учится, трудится в библиотеке, – наверное, что-то да осело в голове. И что не так сказал, ничего – но получил нагоняй. Выяснилось, что он есть эгоист, вахлак, лапотник, осиновый пень и даже телепень (этого Колька недопонял, но на всякий случай обиделся). Возникло четкое осознание того, что надо ее оставить в покое. Обождать. Пусть пройдет это 22 апреля, а там видно будет, она или
А что? Тогда и времени не станет умствовать, займется настоящим делом, а не будет давить из себя Макаренко. Все равно ни черта у нее не выходит, никто с ней не считается и всерьез не воспринимает.
Ну это ладно. Только ведь прямо сейчас на дворе благодать да теплынь, и птички щебечут. Может, все-таки упрямая, заучившаяся, любимая Оля хотя бы с ним в кино сходит? Надо обдумать, как бы половчее ее убедить – а для этого прилечь и отдохнуть.
Видать, не до конца Колька в себя пришел – вроде никуда не торопился, не бегал, а все равно слабость накатила и спать потянуло. Ну а что, почему бы не соснуть, рассудил он и завалился на диван.
И вновь проснулся от шума в соседской комнате. Только теперь это был иного рода гвалт: что-то двигали, роняли, шуршали и даже приглушенно скандалили.
«Нет, ну они там серьезно?!» Вот что за засада! Если б надо было вскакивать на работу в шесть утра, то даже если бы вокруг койки кто плясал, стуча в кастрюлю да в кованых сапогах, – не проснулся бы, разве прикрыл бы голову подушкой. А теперь, когда законный больничный и можно дрыхнуть хоть до вечера, – соседка такую свинью подложила! Спугнула сладкий дневной сон.
– Зараза криворукая, – бурчал Пожарский, тыча кулачищем ни в чем не повинную подушку. Была еще надежда снова задать храповицкого, только ж лег!
Но тут в голову забрела бодрая, бдительная мысль: тетя Таня же в больнице!
«Может, вернулась раньше? Да нет, быть не может, меня столько не выпускали, а ее с давлением тем более. Кому бы там быть в… а между прочим, сколько натикало? Мать честная, уж три часа».
Колька потащился смотреть, что там на этот раз. Теперь дверь в комнату Брусникиной была полуоткрыта, но он все равно стукнул пару раз. Появилась из комнаты неведомая девчонка лет двенадцати. Вышла в коридор, дверь за собой закрыла и смотрит. Смешная! Тощая, как курья нога, вся затянутая в черное, – это по такому-то паруну да жарыни.
Смотрит исподлобья, мордашка белая, точно солнца вообще не видела, брови темные, вздернутые, ресницы длинные, пушистые, глаза серые. На стриженой голове платок. Больно мелкая, ростом чуть больше собаки, и смотрит снизу вверх, точь-в-точь как осторожная дворняжка на улице. И так же ногами перебирает, переступая крошечными ножками.
Колька, разумеется, не разоржался, что было бы некрасиво, только спросил:
– Ты еще кто?
– Кто. Зоя. Желаю здравствовать.
– И тебе не болеть. Ты кто такая, откуда тут взялась?
– Взялась? Зоя я.
– Понял, что Зоя. Что делаешь в чужой комнате?
– Комнате… не
– А, так это ты там вещи роняешь?
– Роняю. Я полы мою, убираюсь… – она вдруг как будто что-то сообразила, – а тут пришли дымоход проверять.
«Что ж она, как эхо, и точно по голове стукнутая?» – подумал Колька и вдруг до него дошло:
– Погоди, как это – Зоя?! С чего вдруг Брусникина? Серьезно ты, что ли?
Та надулась, начиная сердиться на тугодумие Кольки, но, не забыв поддакнуть, подтвердила, что да, она Зоя и Брусникина.
– Быть не может. Вот это кино. А ну покажись, покажись, – Колька, ухватив за плечи, повертел соседку туда-сюда, разглядывая, – стало быть, ты не того…
И, конечно, прикусил язык.
– Зойка, значит. Жива. Это хорошо! Меня-то помнишь?
– Помнишь? Нет.
Вновь осекся: чего лезешь к девчонке? Кто ее знает? Может, и в самом деле контуженная или иным образом пострадавшая. Вон какая странненькая. Представившись, Колька спросил:
– Мама где?
– Где, в больнице. Я приехала, мама обрадовалась и плакала так, что у нее сердце заболело.
Колька вспомнил, как медсестра начала рассказывать эту историю.
– Да, вот уж обрадовалась. Не переживай, от радости не умирают.
– Умирают. А я не… я вот спросить хочу.
– Спрашивай.
– Спрашиваю. Вы подписываться по-взрослому умеете?
Колька удивился:
– Понятно, умею.
– Умеете – акт подпишите.
При упоминании официального документа он по привычке дернулся, насторожился и, признаться, запаниковал.
– Что подписать?
– Подписать. Тут пришли, – начала она, подбирая слова, – а я не знаю.
– Погоди-ка, – отодвинув соседку и отворив дверь, Колька вошел в комнату.
Недавно он тут был, и уже было чисто. Теперь царила просто больничная стерильность. Стекла такие отмытые, точно нет их вовсе, и вроде бы исторический камин заново побелен, изразцы сияют и обведены синькой.
Как раз у камина стоял с умным видом гражданин с рулеткой, что-то поочередно мерил и записывал. Потом подергал заслонку дымохода, она заскрежетала, посыпалась ржавая пыль на вымытый пол.
Потом, не обратив на Кольку никакого внимания, он сел к столу. И сделал-то шагов пять, но Пожарский чуть не взвыл: скрип от его туфелек шел такой, что зубы все разом заболели!
А тот ничего, пишет. Осилив пол-листа, гражданин соизволил поднять голову и приметить Николая:
– Вот и взрослые, наконец, – вежливо встал и снова (что за черт!) пошел навстречу, протягивая руку. – Простите за беспокойство, товарищ, нужна ваша помощь в оформлении…
Он что-то толковал про надзор, камин, регулярную прочистку дымохода, а Колька был готов любое беспокойство простить, лишь бы он больше не двигался с места.
– Само собой, само собой, где тут расписаться?
На работе его часто сдергивали с занятий, чтобы «составить комиссию», то есть подмахнуть бумажку-другую. К тому же тут дело житейское, не протокол же, не что-то уголовное, так что можно подписать. Акт так акт.