Конь бледный еврея Бейлиса
Шрифт:
– Ладно. А кто теперь?
– Марк Ионович. Сынок. И жена его. Урожденная Этингер. Знаменитая фамилия...
– Черт бы тебя взял... Я это и без тебя знаю! Этингеры. Из Галиции. Они бывают здесь?
Рыжий смотрел ошеломленно и тон сменил мгновенно, его безукоризненно русский выговор вдруг зазвучал густо-местечково:
– Ви... Таки извиняйте, я полный и круглый идьёт. Я уже не догадался... Они имеют бивать. В январе бивали, били то есть. Я понимаю, что ви тепэр илучче мине имеете понять? Они уехамши...
– Последние два слова он произнес вполне
– О, скотина...
– задохнулся Евгений Анатольевич.- Сейчас, сейчас кто?
– Борух Зайцев. Вы идите, оне у себя...
– ухмыльнулся парень.
Поднялся по лестнице, ярость душила: "Негодяй, Кулябка, проклятый, удружил, сволочь... Журналист... Еврейская среда... Да мне-то что?!" Толстая старая еврейка в синем сатиновом халате протирала стекла, изредка отдыхивая на зеркальную поверхность и проверяя тряпкой: чисто ли.
– Борух Зайцев мне надобен, - зло сказал ей в спину.
Она улыбнулась, широко и радостно:
– О-о... Такой человек! Вы получите удовольствие! Все говорят!
– Что? Что "все говорят"?
– зашелся кашлем.
– Старая ведьма, не морочь мне голову! Где он?
– Я же сказала: вот!
– толкнула тяжелую дубовую дверь.
– Входите! Вы будете иметь восторг!
"Пропади ты...
– бормотнул под нос.
– Хорошенькое дело... Интересно, что бы я написал о них, если бы и в самом деле умел?" И Евгений Анатольевич оказался в большом, уютно обставленном кабинете, с медной люстрой под высоким потолком и тяжелой дубовой мебелью с резьбой. Пожалуй, милую картину портили только некстати повешенные тут и там большие фотографические портреты в дубовых же рамках, на которых испуганно замерли бабушки и дедушки очевидно еврейского происхождения. На бабушках чернели кружевные платки, на мужчинах - надвинутые на лоб котелки. Изображенные очень старались запечатлеться красиво и изысканно...
Заметив Евдокимова, из-за стола поднялся невысокий брюнет с бородкой и очень короткими пейсами - при желании их можно было принять и за длинно подстриженные виски, и доброжелательно, с улыбкой осведомился о здоровье.
– При чем тут мое здоровье?
– обиделся Евдокимов.
– Ну, как же?
– удивился владелец кабинета.
– Это больница. А в больницу мы приходим, когда пошатнулось наше здоровье!
– Очень логично. Но я совсем по другому делу. Вы Борух Зайцев?
– Я Борис Ионович Зайцев, хозяин этого заведения. Так что же, сударь, вас привело сюда, если не расстроенное здоровье?
– Да оставьте вы мое здоровье в покое, наконец!
– Ну как же, если мы, медики, не подскажем вам вовремя - возникнет рак. Предстательной железы, например. Последствия ужасны, поверьте мне на слово!
О предстательной железе Евдокимов не имел ни малейшего представления, однако спросить счел не удобным (не хватало еще, чтобы этот еврей уел его!).
– Послушайте, друг мой, я журналист. От Суворина. Я желал бы получить вашу помощь. Очерк о евреях. Прекрасно! Изумительно! Евреи несут здравие не только своим - что, согласитесь,
– Отчего же... У нас половина коек - русские. Ваши чаще болеют.
– Поклеп! Евреи - истощенное племя! Вы преувеличиваете, если просто не...
– Евдокимов замялся.
– Не лгу?- хотели вы сказать? У вас много времени?
– Сколько угодно!
– Прекрасно! Поживите здесь с нами, вникните... Вам многое откроется. Если, конечно, не будет предвзятости. А ведь у вас есть предвзятость?
– Бог с вами! Как можно? Какую я могу иметь предвзятость? И зачем бы я сюда пришел? Предвзято можно сочинить и дома. Вот что... Я могу здесь поселиться? Недели на две, скажем?
– Разумеется. На этом этаже пустует хорошая квартира. Ванная комната, туалет, мёбель... Извольте!
– Нет, я бы хотел среди простых людей, удобства не имеют значения. Я желаю опроститься и увидеть жизнь вас изнутри.
– Жизнь нас? Вы не знаете русского языка. Так нельзя сказать по-русски.
– Нет, я знаю русского языка!
– взбеленился Евдокимов и замолчал, будто поперхнувшись. В самом деле... Весьма странный падеж. Жаль, что это он, хозяин, так не сказал. То-то смеху бы было...
Договорились быстро и полюбовно: Евдокимов идет вниз, на край усадьбы, там стоит дом заводского приказчика, Менахиля Бейлиса.
– Впрочем, - заметил Зайцев, - он предпочитает, чтобы его называли "Менделем".
И Евдокимов двинулся вдоль забора, по тропинке, и вскоре заметил глиняный раскоп. Впереди темнели невысокие старые строения и печь для обжига, это не столько понял, сколько догадался, и странные деревянные круги на ножках были разбросаны по всей территории. "Что бы это значило?" подошел к одному, толкнул, круг двинулся со скрипом.
"Как это все же интересно... Совсем другая жизнь, неведомая, о ней никто и не подозревает, а она существует и течет, и ей, этой жизни, глубоко на всех на нас наплевать..." Евгению Анатольевичу сделалось грустно. Подумал: "А вот они, местные, точно так же думают о нас. И мы не понимаем друг друга. И никогда не поймем. Но разве при таких обстоятельствах может устроиться жизнь? Никогда!" Послышались детские крики, кто-то звал Евдокимова:
– Дядя! Дядя!
То были дети - девочка и мальчик, лет двенадцати на вид. Они сидели на краю деревянного круга и болтали ногами.
– Чего вам, ребятишки?
– подошел Евдокимов.
– Вы русской?
– спросила девочка, оглядываясь, словно в страхе.
– Русский, русский я!
– занервничал Евдокимов.
– Не видно, что ли?
– Да видно...
– Девочка вгляделась с подозрением.- А знаете что? Этот круг, что вы любопытничали- это инструмент, называется "мяло". Под него бросают глину для выделки кирпича, потом приделывают орудийное тяжелое колесо, лошадь тащит, колесо мнет глину - чтобы потом не было дырок в кирпиче! Это мы, русские, придумали, а исполняют - евреи. Они ведь безмозглые...