Конь бледный еврея Бейлиса

Рябов Гелий Трофимович

– Да... Да где же мы, нищие журналисты, найдем такие деньги? Вы подумайте: об вас вся Россия узнает! Весь мир!
– уныло сказал Красовский.

Чеберякова подбоченилась, сплюнула сквозь зубы:

– Какала я на Россию и на мир, господа хорошие... А то непонятно? Подписку проведете среди богатого еврейства, они все отдадут, лишь бы погромов не было! Согласны?
– И увидев неслаженный кивок обоих, добавила непререкаемо: - Тогда прямо сейчас и едем на вокзал, харьковский поезд как раз и будет...

Красовский

даже не успел сообщить своим о случившемся разговоре...

Евдокимов узнал об отъезде Красовского и Барщевского в Харьков от сына Чеберяковой, Жени. Разговор с мальчиком состоялся случайно: Евдокимов пришел к Эстер, хотел утешить, дать денег, но дома не застал, соседи же сообщили, что жена Бейлиса и все дети где-то у родственников.

– Жаль мужика...
– махнул рукой каменщик, разбиравший кирпичное строение неподалеку от печи.
– Хоть и еврей, а никогда не обижал...

– Верите, что зарезал Ющинского?
– осторожно спросил Евдокимов.

– Он?
– удивился каменщик.
– Да он муху убить боялся! Не-е... Это кто-то под них устроил. Кому-то надобно, чтобы евреев побили. А вот мне это - ни к чему!

– А что разбираешь?

И мужик объяснил, что на этом месте намечался странноприимный дом с молитвенным возвышением, а так как в самом городе уже есть настоящая синагога, то власти сочли за лишнее еще одну.

– Говорят: православная религия в России - одна! Остальное - ересь, их не надобно!

– Да ведь повсюду синагоги?
– удивился Евдокимов.

– Ну, стало быть, хотят эту юрунду изменить, - резонно возразил мастеровой.

Распрощались, на душе у Евгения Анатольевича стало даже легче, двинулся к забору и воротам, здесь и подбежал Женя Чеберяк. Поздоровались как старые знакомые, Женя стоял, переминаясь с ноги на ногу.

– Вы к жиду приходили?
– спросил без злобы.

– К Менахилю, - кивнул Евдокимов.
– Эстер одна осталась...

– Вам зачем? Вы на еврея не похожи, - мрачно стоял на своем.

– Все и во всем - Христос...
– с чувством, убежденно, как на исповеди, произнес Евдокимов.
– Разве не так?

– Что священник говорит - еще не есть правда...
– горько сказал мальчик.
– Батюшка наш, Синькевич его фамилия, отец Феодор, его по святому нашей церкви зовут, - он про Израиль на службе сколь раз произнесет, а спросишь - ничего, кроме "Бей жидов, спасай Россию", не скажет. Тогда чему же верить? Да я вам еще давеча говорил: мать с евреем спуталась, отец и сестра Людя их тоже ненавидят...

– Спуталась...
– повторил Евдокимов, сознавая, может быть, первый раз в жизни, что так о своей матери говорит ребенок, сын, и что же тогда ждать? Гибель это...- Ну, у мамы твоей, должно быть, не так уж и хорошо все было? Да и разве за это Бейлиса надобно убить?

– Он маму отобрал!
–

непримиримо смотрел, дерзко.

– Не у тебя...
– грустно сказал Евдокимов.
– У твоего отца. А об этом - не нам с тобою судить... Помнишь? Не судите, да не судимы будете...

Мальчик стоял молча, переминаясь с ноги на ногу, Евдокимов почувствовал - хочет сказать что-то, но не решается.

– Боишься кого-нибудь? Скажи. Я помогу - если смогу, конечно.

– Я знаю, кто на самом деле убил Андрюшу, - угрюмо смотрел в землю, замер, закостенел, превратился в изваяние. Холод прошел по спине Евдокимова...

– Знаешь...
– повторил одними губами.
– Тогда... Тогда - скажи, не бойся, я приехал из Петербурга, специально по этому делу! Говори, жизнь человеческая повисла на ниточке, понимаешь? И может, не одного только Бейлиса, понимаешь?

– Их много побьют...
– сказал задумчиво.
– Ладно. Я подумаю. Мне надобно рассказать об этом. Я хотел священнику, да не смог, побоялся. Батюшка - он из "Союза". Двуглавого орла или Русского, я не знаю. Я как бы и сочувствую "союзникам" - здесь знаете сколько евреев развелось? Русскому человеку и не продохнуть! Все захватывают...

Евдокимов смотрел на детское, нервное, подвижное лицо, на глаза, в которых сквозили боль и от чаяние, и думал, что не свои слова говорит ребенок... Да ведь как опровергнуть? Ведь и у самого другие, новые еще не появились, не сформировались.

– Зараза проникает только в больное тело, Женя. Разве русский человек болен? Нет ведь, нет! Это навет! Навет злобных, завистливых тупиц, которые ничего не умеют сами и винят в этом своем природном несчастье всех, кого угодно! А евреев легче всего ругать...

Мальчик повернулся, пошел, не говоря ни слова; на полпути к воротам оглянулся.

– Я подумаю. Приходите через два дня. Матери нет, мне за девочками смотреть надобно, убираться, еду готовить. Приедет мать - заходите, сюда же, на это место. Я все вам скажу и покажу. Это на кладбище...

От избытка чувств Евгений Анатольевич даже перекрестил мальчика вслед...

В тот же вечер, в особняке, понизив голос до предела, сообщил о встрече и о разговоре. Мищук ахнул, Зинаида заплакала.

– Ужас... Какой ужас... Я даже не знаю, что и предположить.

– А я знаю...
– Лицо у Мищука было мрачнее тучи.- Я только то знаю, что вы, любезный друг, совершили непростительную ошибку! Вы обязаны были, слышите! Найти ключ к сердцу мальчика! А теперь - боюсь, что поздно будет...

– Да что же случится, ради Бога?!
– возопил Евдокимов.
– Встретимся мы с ним, расскажет, все раскроем, я и не сомневаюсь!

– Не встретимся. Не раскроем, - холодно сказал Мищук.
– И вообще, давайте расходиться. Спать хочу...