Конь бледный
Шрифт:
– Глянь-ка, вон этот хромой, ишь пёс, как вымок… Да-а… Дела… Чего делать-то, Жорж?
Дом оцеплен полицией. Нам едва ли уйти. Нас схватят на улице.
– Фёдор, револьвер готов?
– Револьвер? Восемь патронов.
– Ну, брат, идём.
Мы спускаемся с лестницы. Ливрейный швейцар почтительно распахнул перед нами дверь. В кармане пальто револьвер, рука на курке. На десять шагов мы без промаха бьём в туза.
Мы идём плечо о плечо. Звеня, волочится сабля. Я знаю: Фёдор решился. Я решился давно. Вдруг Фёдор локтем толкает
– Гляди, Жорж, гляди.
На углу одинокий лихач.
– Барин, вот резвая… Барин…
– Пять целковых на чай. Шевели.
Призовой рысак мчится крупной рысью. Нам в лицо летят комья грязи. Сетка дождя затянула небо. Где-то сзади слышно: дерзки! От коня валит густой пар. Я трясу кучера за плечо:
– Эй, лихач, ещё пять рублей.
В парке соскакиваем в кусты. Мокро. Брызжут деревья. Дождь размыл все дорожки. Мы бежим по лужам бегом.
– Фёдор, прощай. Уезжай сегодня же в Тверь.
Его форменное пальто мелькнуло в зелёных кустах и скрылось. Под вечер я в Москве. Я в гостиницу не вернусь. Дело погибло бесповоротно. А что с Ваней? С Генрихом? С Эрной?
У меня нет ночлега и я долгую ночь брожу по Москве. Тает лениво время. До рассвета ещё далеко. Я устал и продрог и у меня болят ноги. Но в сердце надежда: упование моё со мною.
14 мая.
Я сегодня вызвал Елену запиской. Она пришла ко мне в Александровский сад. У неё сияющие глаза и чёрные кудри. Я говорю:
– Большие воды не могут потушить любви и реки не зальют её, ибо любовь крепка, как смерть. Елена, скажите, и я брошу всё. Я уйду из революции, уйду из террора. Я буду вашим слугою.
Она смотрит на меня, улыбаясь. Потом задумчиво говорит:
– Нет.
Я наклонился к ней близко. Я шёпотом говорю:
– Елена… Вы любите его?… Да?
Она молчит.
– Вы не любите меня, Елена?
Она вдруг сильным движением протягивает ко мне свои длинные, тонкие руки. Она обнимает меня. Она шепчет мне:
– Люблю, люблю. Люблю.
Я услышал её слова, я почувствовал её тело. Живая радость вспыхивает во мне, и я говорю с усилием:
– Я уезжаю, Елена.
– Куда?
– В Петербург.
Она бледнеет. Я смотрю ей прямо в глаза.
– Вот что, Елена. Вы не любите меня. Вы не знаете меня. Если бы вы любили, вы бы мучились мною. Вот за мною следят. Я на одном волоске. Может быть, завтра меня повесят. Но мне всё равно: вы не любите меня.
Она с тревогой переспрашивает меня:
– Вы сказали: за вами следят?
Сухо шепчет вечерний ветер, пахнет дождём. В парке нет никого: мы одни.
Я говорю громко:
– Да, следят.
– Жорж, милый, уезжайте скорее, скорее…
Я смеюсь:
– И больше не возвращайтесь?
Она говорит:
– Я люблю вас, Жорж.
– Не смейтесь. Как смеете вы говорить о любви? Разве это любовь? Вы с мужем и я для вас чужой и разве любимый?
– Я
– Любите?… Но ведь с мужем.
– Ах, с мужем… Не говорите же про него.
– Вы его любите? Да?
Но она снова молчит. Тогда я ей говорю:
– Слушайте, Елена, я люблю вас и я вернусь. И вы будете моею. Да, вы будете моею.
Она опять обнимает меня.
– Милый, я с вами, я ваша…
– И его? Да, – и его?
Я ухожу. Гаснет вечер. Жёлтым светом горят фонари. Гнев душит меня. Я говорю себе: его и моя, моя и его. И его, и его, и его.
15 мая.
Сегодня в газетах напечатано:
«В течение последней недели чинами Охранного отделения было обнаружено приготовление к покушению на жизнь московского генерал-губернатора, каковое покушение должно было состояться 14 сего мая, по окончании божественной литургии в Успенском соборе. Благодаря своевременно принятым мерам, преступной шайке не удалось привести свой злодейский умысел в исполнение, члены же её скрылись и до сих пор не задержаны. К розыску их также приняты меры».
Мне смешно: «приняты меры». Разве мы не приняли своих? Победа ещё не за нами, но в этом ли поражение? Генерал-губернатор, конечно, жив, но ведь и мы живы. Фёдор, Эрна и Генрих уже уехали из Москвы, Ваня и я уезжаем сегодня. Мы вернёмся обратно. Наше слово – закон, и нам – отмщение.
Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен. Кто поднял меч, тот от меча и погибнет. Так написано в книге жизни. Мы раскроем её и снимем печати: генерал-губернатор будет убит.
4 июля.
Прошло шесть недель, я снова в Москве. Это время я прожил в старой дворянской усадьбе. От белых ворот – лента дороги: зелёный большак с молодыми берёзками по краям. Справа и слева желтеют поля. Шепчет рожь, гнётся овёс махровой головкой. В полдень, в зной, я ложусь на мягкую землю. Ратью стоят колосья, алеет мак. Пахнет кашкой, душистым горошком. Лениво тают облака. Лениво в облаках парит ястреб. Плавно взмахнёт крылом и замрёт. С ним замрёт и весь мир: зной и чёрная точка вверху. Я слёжу за ним прилежным взглядом. И мне приходит на память:
…Всю природу, как туман, Дремота жаркая объемлет, И сам теперь великий Пан В пещере нимф спокойно дремлет.А в Москве едкая пыль и смрад. По пыльным улицам тащатся вереницы ломовиков. Тяжело грохочут колёса. Тяжело везут тяжёлые кони. Стучат пролётки. Ноют шарманки. Звонко звонят звонки конок. Ругань и крик.
Я жду ночи. Ночью город уснёт, утихнет людская зыбь. И в ночи опять заблещет надежда:
«Я дам тебе звезду утреннюю».