Конь бледный

Ропшин В.

– Жорж…

– Эрна, пора.

Ещё мокро, дрожат берёзы, но уже заревом горит вечернее солнце. Эрна одна на скамье. Она до ночи будет одна.

Ровно в 8 часов Ваня – у Спасских ворот, Фёдор – у Троицких, Генрих – у Боровичьих. Я брожу по Кремлю. Я жду, когда ко дворцу подадут карету.

Вот вспыхнули во тьме фонари. Стукнули стеклянные двери. По белой лестнице мелькнула серая тень. Чёрные кони шагом обходят крыльцо, медленно трогают рысью. На башне поют куранты… Генерал-губернатор уже у Боровичьих ворот… Я стою у памятника Александру II.

Надо мною во мраке статуя царя. Окнами блестит Кремлёвский дворец.

Я жду. Идут минуты. Идут дни. Идут долгие годы.

Я жду.

Тьма ещё гуще, площадь ещё чернее, башни выше, тишина глубже.

Я иду. Снова поют куранты.

Я побрёл к Боровичьим воротам. На Воздвиженке Генрих. Он в синей поддёвке и в картузе. Неподвижно стоит на мосту. У него в руках бомба.

– Генрих.

– Жорж, это вы?

– Генрих, проехал… Генерал-губернатор проехал. Мимо вас.

– Мимо меня?…

Он побледнел. Лихорадочно блестят расширенные зрачки.

– Мимо меня?…

– Где вы были? Да, где вы были?

– Где?…

Я был здесь… У ворот…

– И не видели?

– Нет…

Над ним тусклый рожок фонаря. Ровно мигает пламя

– Жорж.

– Ну?

– Я не могу… уроню… Возьмите… бомбу… скорее…

Я почти вырываю у него снаряд. Так мы стоим под газовым фонарём и смотрим друг другу в глаза. Оба молчим. В третий раз бьют на башне часы.

– До завтра.

Он в отчаянии машет рукой.

– До завтра.

Я ушёл к себе в номер. В коридоре шум, пьяные голоса. Чахнет сирень. Я машинально рву увядшие листья. Я опять ищу цветочное счастье. А губы шепчут сами собою: «Лучше мёртвому льву, чем псу живому»

17 июля.

Генрих, взволнованный, говорит:

– Я сначала стоял у самых ворот… Минут десять стоял… Потом вижу: городовой заметил. Я пошёл по Воздвиженке… Вернулся. Постоял. Генерал-губернатора нет… Снова пошёл… Вот тут он, наверное, и проехал…

Он закрывает руками лицо:

– Какой позор… Какой стыд…

Он не спал всю ночь напролёт. Под глазами у него синяя тень и на щеках багровые пятна.

– Жорж, ведь вы верите мне?

– Верю.

Пауза. Я говорю:

– Слушайте, Генрих, зачем вы идёте в террор? Я бы на вашем месте работал в мирной работе.

– Я не могу.

– Почему?

– Ах, почему?… Нужен террор или нет? Ведь нужен… Вы знаете: нужен.

– Ну так что ж, что нужен?

– Так не могу же я не идти. Какое право имею я не идти?… Ведь нельзя же звать на террор, говорить о нём, желать его и самому не делать… Ведь нельзя же… Нельзя?

– Почему нельзя?

– Ax, почему?… Ну, я не знаю, может быть другие и могут… Я не могу… Он опять закрыл руками лицо, опять шепчет, будто во сне:

– Боже мой, Боже мой… Пауза.

– Жорж, скажите же прямо, верите вы мне или нет?

– Я сказал: я вам верю.

– И дадите мне ещё раз снаряд? Я молчу. Он медленно говорит:

Нет, вы дадите… Я молчу.

– Ну тогда… Тогда… В его голосе страх. Я говорю:

– Успокойтесь, Генрих, вы получите ваш снаряд. И он шепчет:

– Спасибо. Дома я спрашиваю себя: зачем он в терроре? И чья в этом вина? Не моя ли?

18 июля.

Эрна жалуется. Она говорит:

– Когда же это всё кончится, Жорж?… Когда?..

– Что кончится, Эрна?

– Я не могу жить убийством. Я не могу… Надо кончить. Да, поскорее кончить…

Мы сидим вчетвером в кабинете, в грязном трактире. Мутные зеркала изрезаны именами, у окна расстроенное пианино. За тонкой перегородкой кто-то играет «матчиш». Жарко, но Эрна кутается в платок. Фёдор пьёт пиво. Ваня положил бледные руки на стол и на руки голову. Все молчат. Наконец Фёдор сплёвывает на пол и говорит:

– Поспешишь – людей насмешишь… Вишь, дьявол-Генрих: из-за него теперь остановка.

Ваня подымает глаза:

– Фёдор, не стыдно тебе? Зачем?… Не виноват Генрих ни в чём. Мы все виноваты.

– Ну уж и все… А по мне, – назвался груздем, полезай в кузов…

Пауза. Эрна шёпотом говорит:

– Ах, Господи… Да не всё ли равно, кто прав и кто виноват… Главное кончить скорее… Я не могу. Не могу.

Ваня нежно целует ей руку.

– Эрна, милая, вам тяжело… А Генриху? А ему?

За стеной не умолкает «матчиш». Пьяный голос поёт куплеты.

– Ах, Ваня, что Генрих? Я жить не могу…

И Эрна плачет навзрыд. Фёдор нахмурился. Ваня умолк. А мне странно: к чему отчаяние и зачем утешение?

20 июля.

Я лежу с закрытыми глазами. В растворённое окно шумит улица, тяжело вздыхает каменный город. В полусне мне чудится: Эрна готовит снаряды.

Вот она заперла двери на ключ, глухо щёлкнул замок. Она медленно подходит к столу, медленно зажигает огонь. На чугунной доске светло-серая пыль: гремучая ртуть. Тонкие, синие язычки – змеиные жала – лижут железо. Сушится взрывчатый порошок. Треща поблёскивают крупинки. По стеклу ходит свинцовый грузик. Этот грузик разобьёт стеклянную трубку. Тогда будет взрыв.

Один мой товарищ уже погиб на такой работе. В комнате нашли его труп, клочки его трупа: разбрызганный мозг, окровавленную грудь, разорванные ноги и руки. Навалили всё это на телегу и повезли в участок. Эрна рискует тем же.

Ну, а если её в самом деле взорвёт? Если вместо льняных волос и голубых удивлённых глаз, будет красное мясо?… Тогда Ваня приготовит снаряды. Он тоже химик. Он сумеет исполнить эту работу.

Я открываю глаза. Солнечный летний луч пробился сквозь занавеску, блестит на полу. Я забываюсь опять. И опять те же мысли. Почему Генрих не бросил бомбы? Да, почему?… Генрих – не трус. Но ошибка хуже, чем страх. Или это случайность? Его величество случай?