Конь бледный
Шрифт:
И он, взволнованный, шепчет:
– Да… А мне на этот раз жаль, что Фёдора нет со мною.
9 августа.
Я забыл зажечь свечи. В моей комнате серая полутьма. В углу зыбкий силуэт Эрны. После взрыва я отдал ей бомбы и с тех пор не видел её Она тайком прокралась сегодня ко мне и молчит. Даже не курит.
– Жорж…
– Что, Эрна?
– Это… это я виновата…
– В чём виновата?
– Что он не убит.
Голос у неё глухой и в нём сегодня нет слёз.
– Ты виновата?
– Да,
– Чем?
– Я делала бомбу.
– Ах, пустяки… Не мучь себя, Эрна.
– Нет, это я, это я, это я…
Я беру её руку:
– Эрна, твоей вины нет. Я тебе говорю.
– Нет?… А Фёдор?
– Что Фёдор?
– Он бы, может быть, жил…
– Эрна, ведь это скучно…
Она встаёт, делает два шага. Потом тяжело садится опять. Я говорю:
– Вот Генрих сказал, – что нужно оставить дело.
– Кто сказал?
– Генрих.
– Как оставить? Зачем?
– Спроси его, Эрна.
– Жорж, разве правда, – оставить?
– Ты так думаешь? Да?
– Нет, скажи ты. Ну, конечно же, нет. Мы, конечно, убьём. И ты опять приготовишь снаряды. Она с тревогой говорит:
– А кто третий?
– Я, Эрна.
– Ты?
– Ну да. Я.
Она поникла, прижалась к окну. Смотрит в тёмную площадь. Потом вдруг быстро встаёт, подходит ко мне. Жарко целует в губы.
– Жорж, милый… Мы, ведь, вместе умрём?… Жорж?
Снова неслышно падает ночь.
11 августа.
Перед нами всего два пути. Первый путь: переждать несколько дней и опять подстеречь на дороге. Второй путь: идти во дворец. Я знаю: нас ищут. Нам трудно прожить неделю в Москве, ещё труднее занять те же места. Ну, вместо Фёдора – я, Ваня опять на Тверской, Генрих опять в резерве. Полиция теперь начеку. Улицы усеяны сыщиками. Они караулят нас. Они, заподозрив бомбу, окружат, незаметно схватят. Да и поедет ли генерал-губернатор той же дорогой? Ведь ему легко сделать круг по Москве: выехать на Тверскую сверху, со стороны Страстного монастыря… Но, а если мы пойдём во дворец? Нужно оковать себя динамитом, одеть невидимый панцирь, нужно прорваться в подъезд, наконец, нужно умело взорвать. Мне, конечно, не жалко тех, кто умрёт: погибнет семья, свита, сыщики и конвой. Но опасно рискнуть. Дворец велик и в нём много комнат. Если случайно во время взрыва он будет во внутренних залах или в саду? Ведь мы не в силах дойти до него… Халтуринский взрыв был рассчитан верно и всё-таки кончился неудачей. Я колеблюсь. Я взвешиваю все «против» и «за». И я не знаю: пойдём ли мы во дворец? Трудно решить и нужно. Трудно знать и ещё труднее узнать.
13 августа.
Ваня барин: мягкая шляпа, светлый галстук, серый пиджак. У него по-прежнему вьются кудри, блестят задумчивые глаза. Он говорит:
– Жалко Фёдора, Жоржик.
– Да, жалко.
Он улыбается грустно:
– Да ведь тебе не Фёдора жалко.
– Как не Фёдора, Ваня?
– Ты, ведь, думаешь: товарища потерял. Ведь, так? Скажи, так?
– Конечно.
– Ты думаешь: вот жил на свете революционер, настоящий
– Конечно.
– Вот видишь… А про Фёдора ты забыл. Не жаль тебе Фёдора. На бульваре играет военный оркестр. Воскресенье. В красных рубахах, с гармониками в руках бродят мастеровые. Говор и смех.
Ваня говорит:
– Слушай, я вот всё о Фёдоре думал. Для меня, ведь, он не только товарищ, не только революционер… . Ты подумай, что он чувствовал там за дровами? Стрелял и знал, каждою каплею крови знал: смерть. Сколько времени он в глаза её видел? Жоржик, не то. Я не про то. Ну, конечно, не испугался… А знаешь ли ты его муку? Знаешь ли муку, когда он раненый бился? Когда темнело в глазах и жизнь догорала? Ты не думал о нём?
И я отвечаю:
– Нет, Ваня, не думал.
Он шепчет:
– Значит, ты и его не любил… .
Тогда я говорю:
– Фёдор умер.… Ты лучше вот что скажи: идти ли нам во дворец?
– Идти во дворец?
–Да.
– Это как?
– Ну, взорвать весь дворец.
– А люди?
– Какие люди?
– Да семья его, дети.
– Вот ты о чём… Пустяки: им туда и дорога…
Ваня примолк.
– Жорж.
– Что?
– Я не согласен.
– Что не согласен?
– Идти во дворец.
– Что за вздор?… Почему? Я не согласен убивать детей.
И потом говорит, волнуясь:
– Нет, Жорж, послушай меня: не делай этого, нет. Как можешь ты это взять на себя? Кто дал тебе право? Кто позволил тебе?
Я холодно говорю:
– Я сам позволил себе.
– Ты?
– Да, я.
Он всем телом дрожит.
– Жорж, дети…
– Пусть дети.
– Жорж, а Христос?
– При чём тут Христос?
– Жорж, помнишь: «Я пришёл во имя Отца моего, и не принимаете Меня; а если иной придёт во имя своё, его примете».
– К чему, Ваня, тексты?
Он качает головой.
– Да, ни к чему…
Мы оба долго молчим.
Наконец, я говорю:
– Ну, ладно… Будем на улице ждать.
Он весь светлеет улыбкой. Тогда я спрашиваю его:
– Ты, может быть, думаешь, я ради текстов?
– Нет, что ты, Жорж?
– Я решил: так риска меньше.
– Конечно, меньше, конечно… И вот увидишь: будет удача. Услышит Господь моления наши.
Я ухожу. Мне досадно: а всё-таки не лучше ли во дворец?
15 августа.
Мои мысли опять с Еленой. Я спрашиваю себя: кто она? Почему она не ищет меня? Почему живёт, ничего обо мне не зная? Значит она не любит. Значит она забыла. Значит она, целуя, лгала. Но такие глаза не лгут.
Я не знаю. Я ничего не хочу узнать. Я видел радость её любви, слышал счастливые слова. Я хочу её, и я приду и возьму. Может быть, это даже и не любовь. Может быть, завтра потухнут её глаза и мне скучен будет её любимый сегодня смех. Я сегодня люблю её и мне нет дела до завтра. Вот сейчас она стоит передо мной, как живая: чёрные косы, строгий овал лица, на щеках робкий румянец. Я зову её, я говорю себе её имя. А, ведь, скоро наш, уже непременно, последний день…