Концепции современного востоковедения
Шрифт:
Такие процессы породили в общественно-политической практике модернизирующихся обществ явление «научного управления обществом», где «всепобеждающие», «истинно верные», «всесильные» научные теории общественного развития были положены в основу их реформирования. Создателями данных теорий являются, как правило, лидеры государств, которые в соответствии с традиционными приоритетами рассматриваются в качестве сакральных персон. Каждая теория имеет своего гениального творца (или «главного жреца») и носит его имя (ленинизм, сталинизм, маоизм, мобутизм и т. д., и т. п.).
Таким образом, ценности западного рационализма и гуманизма стали выступать в качестве символов, за которыми скрывалось совсем иное содержание, детерминированное традиционными культурами. В результате лидеры «периферийных» государств выдвигали, как правило, «научные проекты развития», преследующие самые гуманные цели,
Переплетение различных ценностей на уровне индивидуального сознания фиксируют и сами вожди: «Я стал причудливой смесью Востока и Запада, чужой повсюду, дома – нигде. Вероятно, мои мысли и подходы к жизни ближе к тому, что называют западным, чем восточным, но Индия льнет ко мне <…> бесчисленными путями: и за мной лежит где-то в подсознании родовая память сотен поколений брахманов… Я странник и чужеземец на Западе, я не могу стать там родным. Но в моей собственной стране меня временами также охватывает чувство изгнанника» (Дж. Неру).
Тем не менее есть сведения, показывающие, что сознание этих лидеров все-таки детерминировано традиционной ментальностью, которая придает им уверенность в собственной избранности, а как следствие, избавляет от мучительных рефлексий при использовании зачастую беспрецедентного насилия по отношению к подданным во имя достижения «идеалов». Конечно, подобные переживания для современного человека достаточно интимны, поэтому их нелегко фиксировать в ходе полевых исследований, особенно с представителями интеллигенции, «внутренний цензор» которых жестко отслеживает выдачу подобной информации вовне. Тем не менее одно из предсмертных высказываний З. Гамсахурдия в бытность его президентом Грузии, процитированное в газете «Известия» (10 октября, 1991), убеждает в том, что для образованного человека отнюдь не чуждо откровенное самообожествление: «Если меня не будет, начнется анархия <…> не будет электричества, газа, воды, продуктов, начнется вселенский мор, и людям будет невозможно жить». Нечто подобное прослеживается в поведении и других современных политиков 180 .
180
Там же. С. 82–84.
Образ мира в историческом знании и востоковедение 181
Фернан Бродель, один из самых знаменитых историков ХХ столетия, утверждал, что история, благодаря способности изучать, может одновременно представлять собою и самое убедительное из возможных объяснений, и самое объективное из возможных доказательств того, что имело место в прошлом 182 . Действительно, история – это описание фактов (не эмпирических, а полученных методом исторического познания), по возможности неоспоримых, и их интерпретации, желательно обсуждаемые и корректируемые отдельными историками.
181
Подробнее о концепции Образа мира в контексте исторического и востоковедного знания см.: Зеленев Е. И. Постижение Образа мира. СПб., 2012.
182
Бродель Ф. Время мира / Пер. с фр. Л. Е. Куббеля; Вступ. ст. и ред. Ю. Н. Афанасьева. М., 1992. С. 8.
Последнее важно, поскольку историк, сколь бы долго и добросовестно он ни работал, никогда не может сказать, что его работа сделана раз и навсегда. Возможно, уместно проиллюстрировать субъектно-объектную двуликость истории анекдотом из эпохи правления российского царя Николая I. Один из придворных подал Николаю I жалобу на офицера, который выкрал его дочь и тайно, без родительского благословения, с ней обвенчался. Самодержец на жалобе обиженного родителя соизволил поставить высочайшую резолюцию, ставшую своего рода курьезным примером авторитарно-бюрократического
Говоря об исторической интерпретации Образа мира, мы неизбежно рассуждаем не только об объекте исторического изучения – событиях прошлого, но также о субъекте исторического знания – историке, его отношении к прошлому и, как ни парадоксально, к будущему, которое в историческом смысле неизменно предшествует прошлому. Смысл исторического Образа мира – один из так называемых «человеческих смыслов», которые исследует Е. Б. Рашковский. Он, в частности, говорит, что с помощью категории смысла возникает наше представление об истории как живом и постоянно переосмысливаемом нами единстве трех измерений времени: ретроспективы прошлого, мгновенного и несущегося на нас каждое мгновение настоящего и, наконец, осознаваемого будущего 183 . Трем компонентам времени соответствуют три компонента пространства, выраженные образами места рождения, места пребывания и картиной мира, располагающей представлением о будущем местоположении человека. Возможно, схематичное взаимодействие триад времени и пространства, символизирующих мужское и женское начала природы, создает почву, на которой возникают исторические формы мышления.
183
Рашковский Е. Б. Смыслы в истории: Исследования по истории веры, познания, культуры. М., 2008. С. 10; Рашковский Е. Б. На оси времен: Очерки по философии истории. М., 1999. С. 12–29.
Согласно Броделю, сила истории в том, что она представляет своеобразное пространство, обладающее познавательной силой. К предложенной Броделем топологии следует добавить временной фактор (Бродель, собственно, так и делает), так как только ретроспективный или перспективный взгляд способен увидеть единство в многообразии пространственных и временных форм исторического миропонимания.
Мы видим, что у первых хронографов историческое пространство довольно локально и не выходит за границы существующего общества. В месопотамских и египетских хрониках повествуется только о событиях, происходящих соответственно на территории Междуречья или долины Нила. Историческая всеобщность тех далеких эпох исчерпывается бинарной оппозицией «мы – все остальные». Во многом аналогичен характер работы, написанной знаменитым китайским историком I в. до н. э. Сыма Цянем. Первые эллинские историки – «логографы» – также передавали предания исключительно конкретных греческих областей. Историческая ограниченность прошлых эпох сродни экономическим, политическим и культурным ограничениям так называемых «локальных цивилизаций». Но есть в них нечто общее, сводящееся к одной точке отсчета – моменту миросотворения.
Многие из ранних хроник начинаются с «истории до истории», т. е. с описания сакрального события сотворения мира, продолжением которого становится судьба той династии, или той страны, или тех народов, которым эти хроники посвящены. Примером такой архаической синтетичности предысторического или квазиисторического взгляда является Ветхий Завет. На его страницах перед нами разворачивается порядок космогонического созидания, который переходит в историю сотворения человека и его Завета с Богом, затем превращается в хронику рода человеческого, а в итоге становится историей избранного племени Израилева. Такой тип предыстории заслуживает определения «этногонии», поскольку пытается объяснить не только происхождение человека вообще, но и отдельных народов. Другой тип космогонических мифов, не имеющий этноцентристской направленности, но связанный с боготворческим началом, мог бы именоваться «теогонией».
Впечатляющая теогоническая «история» миросотворения представлена в древнеегипетской мифологии. Египетские мифы, по-видимому, содержат древнейшие, четырех- и даже пятитысячелетние мифологические версии сотворения мира.
Вообще, история многое черпала из мифологии, и наоборот, но главное обретение истории – мифологический Образ мира, который нередко облекался в сакральные религиозные одежды – теократическую историю – и начинал жить собственной жизнью: в мифы верили и считали, что от мифических персонажей – богов – зависит судьба человека. Каким бы сказочным ни было содержание мифа, все же между ним и сказкой всегда имеется четкое отличие – мифы питали историю, а сказки – нет.