Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
Это уже были слова по роли. Иван Ермолаевич, сидевший впереди Полукарова, тонким карандашом быстро записал что-то в блокнот.
«Не иначе, какой-то огрех заметил», — тревожно подумал Полукаров.
Снова удивился: неужели переживает за Веронику? Неужели боится за нее? Почему так? В самом деле, почему?..
Она начала петь очень тихо, почти неслышно, едва дергая струны гитары:
Не знаю, как вам бы, а мне бы хотелось, Чтоб наша планета иначе вертелась. Чтоб вечное лето планетой— Стоп, — сказал Иван Ермолаевич, хлопнув в ладоши. — А ну, Вероника, еще раз…
Гриб произнес густым, утробным басом:
— А я бы так спел:
Чтоб смерть удалилась несытой навеки, Чтоб счастливы были бы все человеки!Как, хорошо?
— Конгениально, — невозмутимо ответил Иван Ермолаевич. — Давай, девочка, с самого начала…
И она начала снова.
Потом в действие вмешался Гриб. Он играл роль старого заводского мастера, популярного на заводе человека, острого на язык и решительно неподкупного ни в чем.
Иван Ермолаевич брюзгливо морщился: Гриб откровенно пережимал, а Иван Ермолаевич, по собственному признанию, не терпел всякого рода «чересчур» и «излишне».
Полукаров ничего не видел, не замечал ни одного огреха. До сих пор все еще никак не мог привыкнуть, что образы, рожденные поначалу только лишь в его воображении, потом на бумаге, вдруг ожили, стали по-своему действовать и жить на сцене.
И если сперва казалось, нет, не таким был задуман старик и главный инженер завода, да и сам директор виделся ему более мужественным и в то же время более раскованным, а героиня совсем, совсем иной, то теперь он считал, получилось полное и всеобъемлющее совпадение. Все герои ему нравились, все были именно таковы, какими он их задумал. А Вероника — лучше всех. Самая красивая, самая обаятельная, самая желанная на всем свете.
В тот вечер, придя домой, он написал стихи:
Приснись мне хотя бы под утро, Хотя б на минуту всего лишь. Пускай мне покажется, будто Ты прочь от меня уходишь. Куда ж ты уходишь, скажи мне? Вернешься ль ко мне обратно?..Дальше ничего не получилось. В голову приходили какие-то банальные, стертые слова, он писал, зачеркивал, снова писал и снова зачеркивал.
Потом встал, вышел пройтись ненадолго. Вернулся примерно спустя полчаса. Элисо сидела за столом, перемывала стаканы после вечернего чая…
Спросила, тщательно вытирая стакан чайным полотенцем:
— Кого бы ты хотел увидеть во сне?
— Во сне? — переспросил Полукаров.
— Ну да, во сне. — Элисо наморщила лоб, вспоминая: — «Приснись мне хотя бы под утро…» Верно?
Он засмеялся. Может быть, чуть
— Тише, — сказала Элисо, — Димка спит. Разбудишь.
Полукаров подошел к своему письменному столу, взял исписанный листок, скомкал его, порвал на мелкие кусочки.
— Напрасно рвешь, — спокойно сказала Элисо, беря другой стакан. — Неплохие строчки, совсем неплохие…
Поначалу она ничего не знала, ни о чем не догадывалась.
Полукаров как-то взял ее на репетицию, она сказала:
— Вахрушева лучше всех. Ты не находишь?
Хорошо, что в зале было темно и Элисо не увидела внезапно вспыхнувшего на щеках Полукарова румянца.
— Да, ничего, — пробормотал он.
— Не ничего, а превосходно играет, — горячо возразила Элисо. — Просто замечательно!
Элисо была бескомпромиссна и правдива. И в шутку не могла бы солгать. Полукаров знал: она его любит, должно быть, больше всех на свете, даже сильнее, чем Димку, но, если убедится наверняка, что он обманывает ее, не простит, мгновенно отвернется, не помедлив ни на минуту.
Так и получилось.
Он и сам не знал, как до нее дошло то, что он пытался скрыть хотя бы до поры до времени. Сперва она не поверила, даже ему не сказала ничего.
Но однажды, когда он явился домой под утро, спросила напрямик:
— У тебя кто-то есть? Скажи правду…
Он не нашел в себе силы солгать. И она безошибочным женским чутьем поняла, это у него настоящее, захватившее его целиком, он не может да и не желает противиться, бороться, убегать от любви.
Она первая предложила разойтись, он пытался было переубедить ее, подобно большинству мужчин, его все же страшили всякого рода перемены.
— Поверь, — убеждал он Элисо, — это пройдет, я уверен, в конце концов пройдет и мы обо всем позабудем…
Он произносил неискренние, недостойные слова, мысленно проклиная себя. О, как же он был виноват перед Вероникой! Тяжкой, не знающей прощения виной, потому что так легко, бездумно предавал самое дорогое, предавал свою любовь.
Но тут же оспорил себя. А разве перед Элисо он не виноват?
«Что же делать? — спросил себя Полукаров и сам себе ответил: — Ничего, ровным счетом…»
Он ушел. Взял с собой маленький чемоданчик, две смены белья, бритву, первую книгу своих стихов, фотографию Димки. Димка на трехколесном велосипеде, круглая мордаха расплылась в улыбке, глазищи словно вишни. Забавно и неожиданно в нем это сочетание русской и грузинской крови.
Поймет ли он отца, когда вырастет? Или осудит, отвернется, перестанет считать отцом?..
Что теперь думать-гадать? Как будет, так будет…
Лешка Коробков принял Полукарова, как родного.
— Что мое — твое, — сказал. — Оставайся здесь хоть на всю жизнь.
Своего у Лешки было не так уж много, жил он в подвале, правда в самом центре, в Староконюшенном переулке на Арбате. Район — лучше и желать невозможно, зато все остальное никуда не годится, узкая, полутемная комнатушка, подслеповатое, мутное окно, подтеки на стенах. В конце коридора общая кухня, в уборной постоянные лужи на полу.
В тот же вечер Полукаров отправился в театр привычно дожидаться Вероники.
Она выпорхнула немного позднее обычного. Клетчатое пальто с капюшоном, в темноте сияют светлые ее волосы. Улыбнулась ему: