Концессия
Шрифт:
— Конечно, можно делать все медленно, — говорил он Бункицы, лежа с ним в свободный день на берегу. Такой день рыбаки обычно отдавали починке платья и тщательной уборке бараков. Но Юмено уходил к морю и думал.
— Ха!.. Можно, конечно, бросить семена и ждать, когда они взойдут. Ведь солнце светит и дождь льет. Но какой хороший хозяин бросит так свои семена? Нет, он тысячу раз придет на поле, польет в засуху и закроет от солнца в жар. Нет, он десять раз прополет гряду. Разве настоящий хозяин будет курить трубку, сидеть и ждать?
— Я говорю только об осторожности, —
Юмено не ответил и сгреб песок в высокий серебрящийся холмик. Песок сыпался между пальцами, щекоча и знобя, пропахший солью и разлагающимися останками звезд, крабов, моллюсков.
— Осторожность! — раздумчиво произнес Юмено. — Я часто, я больше всего был неосторожен, и ничего, я пока благодарю свою судьбу.
— Молодые люди играют с мячом, а революционер Юмено — с революцией?!
— Зачем ты так? — Одним движением он сел, разметав песчаный холмик.
— Я беспокоюсь за тебя и за наше дело. Ты его хочешь ставить широко, но... Мы здесь за колючей проволокой, Юмено.
— За колючей проволокой, — по-детски торжественно воздевая руки, воскликнул Юмено. — Бункицы! Мы ведь на советской земле! Где же есть земля более плодородная для наших планов?
— Как ты горяч, — покачал головой Бункицы. — Как ты горяч!..
День шел по песчаному берегу. Теплый, яркий, но не слепящий. Голову свою он укрыл снежными шапками, молочными величавыми конусами. День шел от солнца, от межпланетных пространств, спокойный, как всякий далекий странник, а земля под ним не успокаивалась. Эта старая планета все бушевала, как миллионы лет назад, в своей молодости. Холодное, упругое голубовато-зеленое море с веселым ревом, свистом и грохотом обрушивалось на песчаные косы.
День шел по берегу. По берегу же, со стороны сопок, шел человек.
— Идет человек, — заметил Бункицы, указывая на него пальцем.
По камчатской мари, по едва намеченной тропе медленно шел русский, спотыкаясь и раскачиваясь. Иногда он останавливался и делал прыжки.
Козару-сан тоже заметил гостя и теперь разглядывал его с пристани в бинокль. Затем он спустился и исчез в бараке. Через минуту к калитке с ключами побежал повар Ициро.
— Пойдем-ка поближе, посмотрим на советского человека, — предложил Юмено. — Я еще не видел вблизи ни одного советского человека.
Советского человека они встретили на полдороге к крошечному домику конторы, где Козару лично вел все дела. Гость был высок, в высоких сапогах, в кожаной куртке, за плечами нес тощий рюкзак.
Из бараков выглядывали. Ициро, собирая в сердитые складки лицо, шел в кухню.
— Не знаешь ли ты русского языка? — подошел Урасима.
Юмено только причмокнул губами.
— Пожалуйста, — говорил Козару, отворяя дверь в контору.
На столике лежали легкие конторские книжечки Козару. Около окна висел календарь. Галечный пол закрывали цыновки.
Гость вошел в комнату и снял рюкзак.
— Стакан горячей волы, господин заведующий...
Но Козару не понял такой сложной фразы. Тогда, вынимая из мешка банку консервов, хлеб и сахар, русский жестами показал,
Юмено и Урасима стояли возле и смотрели на дверь.
— Сбегай к Ициро за чаем.
— Бегу, Козару-сан! — сказал Юмено. и, действительно, побежал.
— Приехал инспектор, — сообщил он Ициро, — давай-ка самого лучшего чаю и самых жирных свеже засоленных брюшков.
— А для себя Козару-сан спросил?
— Самые неприятные минуты — всякие ревизии, — вздохнул подоспевший Урасима. — Нет, для себя не спросил.
Инспектор ел и пил, разглядывая в окно берег, строения и как бы изучая расположение кунгасов.
«Чего пялишь глаза? — думал Козару. — Лучше будет для тебя, если ты будешь не так внимателен. Козару-сан строит свое благополучие, и он тебе его не отдаст».
Русский ел долго и много. Козару иронически посматривал на исчезающие хлеб и рыбу, на залпом выпитые два стакана чаю. Потом русский достал из кармана куртки документ и положил его перед Козару. Козару пробежал японский текст и вежливо заулыбался и закивал головой.
— Ну, что ж... пойдем, осмотрим ваше хозяйство... Сколько у вас неводов, кунгасов...
Поблизости сидела группа рабочих: такехарцы, Юмено, Бункицы. Они поднялись и пошли издали за ревизором.
Совсем неожиданно для Козару ревизор во все сунул нос: в бараки, на кухню, присматривался к лицам рыбаков. В бараке с ним плечом к плечу толкался Юмено. Мальчишка Юмено вел себя откровенно нагло. Оба они стоили друг друга — русский большевик, невежливо сующий нос куда не надо, и японский мальчишка-дурак.
Ревизор даже пошел на завод. Какое отношение имеет завод к дозволенным законом формам рыбной ловли?
— Отчего мы не знаем русского языка, — говорил Юмено, слушая удаляющиеся шаги. — Непростительное для нас легкомыслие.
Директор завода говорил по-русски лучше Козару. Он приветствовал гостя и, пока тот был на территории завода, не отходил от него ни на шаг. Гость не только внимательно осмотрел механизмы, он толкался среди работниц, присматриваясь к тонким, слабым женским фигурам, к маленьким проворным рукам, он посматривал на голые ноги в гетах [26] , забрызганные кровью.
26
Гета — японская обувь.
— Вы были на наших новых заводах в Усть-Камчатке? — спросил ревизор.
И директор, медленно подыскивая слова, хвалил новые заводы.
— Что ж, это государство! — заключил он свои рассуждения. — Государство всегда богаче самой богатой фирмы. Наши заводы не могут бороться.
Юмено и Бункицы сидели на перевернутом кунгасе и смотрели на отплывающий катер.
— Что будет, если он не найдет кайрио-ами? Ну-ка, что будет? — блистал глазами Юмено.
— Если он не найдет, будет тяжелеть карман Козару и кто-то будет обжираться рыбой, которую мы ловим.