Конец войны
Шрифт:
Капитан смотрел на меня… Это тоже факт. Я не чувствовал в нём какого-то необычного человека, как, например, увидел неординарного офицера в том майоре. Но капитан всё равно смотрел прямо на меня, безошибочно. Не потому ли, что в каждом человеке есть чуточка неосознанных сил? Именно так. Косвенные данные, которые приходят в голову, тоже подтверждают мой вывод.
Разве человек не чувствует взгляд спиной? Очень даже. Или мать разве не чувствует эмоции своего ребенка? Много в повседневной жизни такого, что оправдывается шутливыми приметами. Но… разве не случается что-то плохое, если кто-то
Дождавшись, когда красноармейцы пройдут, и в переулке не будет ни души, я продолжил свой путь. Мне показалось, что шлейф эманаций скверны стал немного размыт, хотя связь не разорвалась. Это… словно толстый канат сменился стальной проволокой. И то, и другое разорвать нельзя, но… получается, что эманации стали концентрированными, спрессованными, а ранее казались размытыми. Примем к сведению, что «след» может быть более тонким, и, чтобы словить его, нужно больше концентрации. Ведь толстый канат всяко заметнее, чем тонкая проволока или леска.
Но мне хватало и связывающей меня с существом нити, чтобы видеть направление, откуда вся эта скверна прёт. Так что я ещё больше ускорился, переходя в тот самый режим, который нормальному человеку недоступен.
Съеденные на ходу хлеб, тушёнка и кусок сала позволили пополнить запасы энергии, и я чувствовал себя полным сил, а голод отступал. След вёл меня к большому дому, который, казалось, не пострадал после взятия Кёнигсберга от советских войск. Где-то прозвучало несколько достаточно громких взрывов, а потом загудело, словно падал самолёт. Кёнигсберг, вроде бы как, взят нашими… Вот оно, подсознательное «НАШИ». Я не могу не осознавать себя, как человек русский, пусть и советский.
Вот он — тот дом, где есть нечто, с чем я связан, тут узел, который нужно разрубить, чтобы обрезать нить.
Странным образом здесь, ни около дома, ни на территории небольшого палисада у него, не было людей. Не наблюдалось и гор обломков, разбросанных вещей. Какой-то уголок, не тронутый войной. Но именно здесь фонило скверной так, что я, вроде бы и не ощущая запахов, морщил нос.
— Ты пришёл? — ворвалось в голову. — Подчин…
Я прикусил губу, напрягся и вышвырнул прочь из своей головы голос. Тут мне решать, вести беседу — или же сразу морду бить.
Я не спешил открыть массивные, наверное, из дуба, двери и шагнуть в дом. Нельзя опрометчиво входить куда-то, не имея представления, как будешь выходить. Так что я, одновременно изучая обстановку, не появился ли кто лишний следом за мной, определил, где у дома окна, какие из них открыты и куда выходят. Если придется в спешке покидать это здание, то уже понятно, в каком направлении отходить.
И вот она, дверь. Я всегда ещё раз думаю, прежде чем начать большое дело. Вот нужно ли мне входить в это здание? Да, очевидно. Еще раз гоночными болидами проносятся мысли, и первой к финишу приходит машина с надписью «Да».
Так что… Шаг, открываю дверь, та подается на удивление легко и без скрипа, вхожу вовнутрь. Понимаю — я там, где и должен быть, если нужно выжить, если нужно принять правильную сторону. Я для того, кто на другом конце «троса», так же узнаваем,
Однако до его создания, если только он здесь возможен, ещё много лет.
Трёхэтажный особняк внутри был в отличном состоянии, будто ещё минуту назад здесь кипела жизнь. На круглом столе, рядом с большим распахнутым окном, стояли фарфоровые чашки, в одной из которых даже остался чай, рядом лежал нарезанный белый хлеб, не успевший заплесневеть, но, конечно, скорее всё же бывший сухарем. Весь интерьер большой комнаты, самой большой на первом этаже, выполнен в светлых тонах, посреди помещения стоял стол, накрытый белоснежный скатертью, край которой был вышит чем-то, похожим на руны. И всё как бы даже и мило, уютно, но настолько отталкивала эта комната! Вопреки внешней привлекательности, это место чуть ли не физически издавало болотное затхлое зловоние.
Я ещё раз огляделся, прикинул, как можно покинуть дом, проверил даже стол на устойчивость, чтобы, в случае необходимости, запрыгнуть на него и уже после сигануть в окно. Прислушался к окружению, при этом не впуская чужой голос в свою голову. Эманации скверны, распространяемые из дома, словно даже приглушали внешние звуки. Звуков взрывов или шум пролетающих самолетов почти что и не было слышно, хотя вон они, «Яки», летят парой. Даже из окна видны.
Пройдя ещё две комнаты, я остановился. «Пуповина» вела за стену. Стал оглядываться. Дверей никаких не нашёл, но взгляд зацепился за висящую на стене картину. На полотне нескромным размером полтора метра на метр был изображен Гитлер и «германский народ, который в едином порыве…». Так захотелось смачно плюнуть в нацистскую рожу фюрера, но лишние звуки тут были явно ни к чему.
Я подошёл ближе, приподнял картину, и… ничего не увидел глазами, но почувствовал, что один участок за стеной несколько отличается от других. Я нажал на это место, но ничего не произошло. Между тем, что-то упрямо подсказывало мне, что именно здесь — ключ, позволяющий проникнуть за стену, куда вёл шлейф скверны. Сильнее, даже, наверное, используя чуть больше силы, чем мог это сделать в иной жизни, я вновь нажал на место, откуда фонило злом.
За стеной что-то заскрипело, скрип усиливался, какой-то механизм пришёл в движение. Нетрудно догадаться, что это сработала система открытия прохода. С грохотом стена подалась вперёд, а после чуть приоткрылась. Этого приоткрытого пространства хватило для того, чтобы я протиснулся вовнутрь. Но…
Я не сразу ощутил присутствие кого-то, понял, что за мной находится человек, только лишь когда он приблизился на расстоянии метров пяти.
— Вы? Русский? Коммунист? С какой целью у нас в доме? — услышал я скрипучий голос за спиной.
Со мной заговорили на немецком языке. И я, конечно, всё понял, так как немецкий — один из трех языков, что я использовал при оперативной работе. Еще в запасе английский и испанский. В такое время начинал деятельность, когда испанский нужен еще был… Знойные кубинки… Сифилис… Антибиотики! Эх, было же время!