Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Приехали, - сказал Серов, входя в дом.
– До чего любопытно кругом, - восхищался я.
Вскоре на столе появился самовар и лепешки. Из окна мы видели, как дымя ушел «Ломоносов».
Мы осмотрелись в нашем жилье. Что-то особо уютное, тихое и душевное было в этом доме, в двух маленьких монастырских покоях.
– Мне кажется, - сказал Серов, - что еще и здесь качает…
Я не ощущал качки совсем, но все же и я был рад, что нет больше противного пароходного запаха рыбы. В окно виден залив святого Трифона и скалы. Воздух прозрачный и светлый. Пахнет, как у нас под Москвою, осенним листом.
Я вижу, как старый лопарь прощается
А вечером, за самоваром, монашек рассказал нам, что тот франт с белыми лайками, которого мы видели утром, - главный олений пастух. Он пасет стада в десятки тысяч голов. Олени пасутся в тундрах, и самые умелые пастухи знают, как сохранять стада и приплод. Умелых пастухов ценят и платят им много. Такие пастухи очень богаты. Так вот кем был этот франт с кольцами.
Всю ночь, сквозь сон, я слышал прибой и вой ветра, а утром первое, что я увидел, - Серова у окна.
– Константин, посмотри, какие чудеса…
Я взглянул в окно.
Берег залива до самого нашего дома был покрыт расплавленным светлым серебром. Это была рыба. Огромными грудами она громоздилась по берегу до нашего дома, загородила калитку, крыльцо. Я увидел, как, растопыривая ноги, к нашему дому идет урядник и как он, скользя, падает, опять подымается, снова падает.
– Да, вот, - говорит, тихо смеясь и разводя руками, монашек.
– Рыбы-то! Вот засолили бы, а соли нет… Эх, хороша рыба-сельдь. Это ее кожа загнала ночью… Кожа - иначе сказать, тюлень, - загнала сельдь в залив…
Тут в дверях показался урядник - как Лоэнгрин, весь серебряный от рыбьей чешуи…
– Вот, ваше благородие, - сказал он, - как тут идти склизко… Одна рыба… В кармане лекарство, которое было, - все смокло… Холера… Кому какое давать - не знаешь.
Урядник стал вынимать из карманов пузырьки и мокрые порошки:
– Вот рома бутылка цела… Да и холеры нигде-то и нет, а мне говорят: «Давай им это, Василий Иванович…» А я что? Я на весь район один. От Кеми до границы… Да еще жулика-пастуха лови: олений приплод не сдает… А в Кеми за политиками гляди. Один тебя за папиросами, другой за вином посылает… Пристав Репин, хороший человек, неча говорить, но только от скуки, что ль, ей-ей, всю ночь с ими в карты дует… Порто-франко потому… У нас тут, говорю, - порто-франко: тут ром - рубль. А пуншу шведского всегда достать можно, ей-ей… Крикните: «Василий Иванович!» - и готов пунш… Прощения просим.
Урядник был навеселе. Он вышел и через минуту вернулся, осторожно неся два стакана шведского пунша. Как-то особенно нам подмигнув урядник сказал:
– Все понимаю, ей-ей… Только три класса прошел, а все и всех вижу… Будете в Кеми, Кознову не говорите. Вот он меня ест, вот ест, прямо беда, ей-ей… Только и думает, как бы во мне вину найти. Ему охота меня угробить совсем начисто. Тут и весь крендель.
– Почему же крендель?
– с недоумением спросил я.
– Потому что переплет, - пояснил урядник, - из-за ясен вышло. Ей-ей. Я прямо Иосиф. А Кознов думает совсем наоборот. Долго рассказывать, ей-ей… Вот так порто-франко!… Завтра, ей-ей, вам пунша бутылку достану, прямо янтарь. Вкусно-о! Ар-р-ромат… Скажите спасибо уряднику. Больше ничего…
Внезапно вдали, над океаном, показались какие-то рыжие тучи, вроде паутины, которые быстро неслись, точно пепел по
– Что это, Константин, гроза, что ли? Как потемнело…
Рыжие тучи спускались с неба волнующимися полосами. Стало темно совсем. Я зажег свечу. В окне рыжая мгла и шум, особый шум: в летящем пепле слышны гортанные крики птиц. Это не пепел, это - птицы. Миллиарды птиц спустились на землю. Они покрыли все, как белые фонтаны вздымались они с криками около дома. Плачущий птичий крик звенит в воздухе.
Когда стало чуть светлее, я выбрался на крыльцо, Но чайки садились на меня, налетали кучей - на плечи, на голову. Я отталкивался, размахивал руками, спасаясь от птичьей силы.
Через несколько минут берег от птиц очистился. На берегу не осталось и рыбы: чайки всю сельдь съели. Кончился этот чудовищный птичий пир, и чайки разместились по скалам. Скалы покрылись ими, как снегом.
– Умная птица, - крикнул урядник, - всю подобрала, чисто вымела.
– Хорошо было бы зажарить хотя бы одну, - сказал я монаху.
– Пошто ее жарить?
– ответил с улыбкой монашек.
– Селедка только в засол хороша… А у нас кумжа есть - вот это рыба.
Так и не попробовал я мурманской селедки.
На всем Мурмане есть две лошади. На этих лошадях мы и поехали в Печенгский монастырь святого Трифона.
Дорога идет каменной тундрой, но колеса тарантаса утопают в грязной дороге: между камней болото, мелкий кустарник и кривая поросль низкой карельской березы. Вдруг на дороге перед нами показались белые куропатки. Взлетают, садятся опять.
На облучке тарантаса сидит наш урядник, Василий Иванович. Рядом с повозкой бежит его собака, Шутик, лайка, хвост крючком. Шутик лает на куропаток, сгоняя их с дороги.
– Эх, ружья жалко нет, - говорю я.
– Из револьвера, я думаю, не попасть…
Но Серов берет мой револьвер, прицеливается - и мимо.
– А жаль, - говорит он.
– Все рыба да рыба. Хорошо бы и куропатку съесть «…»
Так мы подъехали к деревянному монастырю святого Трифона. В чистой горнице, где полы крашеные, высокий и красивый отец Ионафан, настоятель монастыря, угостил нас свежим, только что пойманным в речке лососем. После закуски мы с Серовым приготовили краски, чтобы писать неподалеку от монастыря.
– Вот что, - сказал нам отец Ионафан.
– Вот ежели списывать тут будете, не пугайтесь, милостивцы… Медмеди тут ходят, осемь их. А у вас пистоли али пужала какие. Так вы, милостивцы, медмедей не пугайтесь: они тут свои и человека никак не тронут. Уж вы не застрелите их случаем из пистоли, ежели испугаетесь…
Я и Серов посмотрели на отца Ионафана с полным изумлением.
– Как медведи?… Почему свои?…
– Медмеди, известно, милостивцы, не наши, а лесные звери, вольные, - продолжал настоятель.
– Ух и здоровые, как горы!… А только они заходят и сюда, к нам иногда - на двор монастырский… Эта скамейка большая, видите там, под стеною… Сидим мы на скамейке, февраля двадцатого, все в сборе, братия то есть… Ждет братия, как после зимы и ночи непроходимой солнышко впервые заиграет, благодатное… А они, медмеди, тоже рядом тут сидят и на небо глядят… Как только солнце выглянет из-за горы, мы молитву поем, а кто из нас что вспомнит, тот и поплачет. А медмеди тоже бурлыкать зачнут: и мы, мол, солнцу рады. Хотя и звери, а понимают: солнышко любят…