Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Как- то ночью я писал из окна кафе базар. Трактиры освещены, из окон слышна музыка. По лестнице в трактир и из него шатался народ. Вдруг -свалка, гам. Из трактира вылетает пьяный прямо на мостовую. Драка. Вижу - Романов держит двоих за шиворот. Те вырываются. Романов бьет, его тоже бьют. Потом все смолкает. Лезут опять в трактир, потом опять кричат: «Караул!». Драка. И так весь вечер.
– Что же это такое?
– говорю я Асану.
– Ну что, любит начальник «твоя - моя» - надо себя показать…
– Да ведь и его
– Ну что… Бьют. Ну потом мирятся - пьют… Вино пьют…
Но ожил и повеселел Романов, когда ко мне в Гурзуф приехал гостить Федор Иванович Шаляпин. До того Шаляпин понравился Романову, что околоточный говорил:
– Для Федора Ивановича, ей-ей, в нитку расстелюсь, это людей таких, ей-ей, нету ниде… Это чего - бох! Прямо расшибусь для его… ей-ей…
С Шаляпиным случилась неприятность. Он плыл с военным министром Сухомлиновым на миноносце, и Федора Ивановича продуло. У меня, проснувшись утром, он почувствовал себя плохо. Не может ни головы повернуть, ни подняться с постели, страшные боли.
Рядом жил доктор - он жил лето и зиму в Гурзуфе. О нем стоит сказать несколько слов.
Архитектор, который строил мою гурзуфскую дачу, Петр Кузьмич, был болен туберкулезом. Доктор его вылечил - архитектор стал толстый, как бочка, такой же, как доктор. А лечил его доктор водкой и коньяком - оба пьяны каждый день с утра.
– Туберкулез выходит из такого человека… - говорил доктор.
– Ему не нравится, ну и уходит.
Посмотрев Шаляпина, доктор сказал:
– Прострел.
И прописал Шаляпину коньяк.
Когда я пришел, доктор и его пациент дружно дули коньяк. Так, серьезно, молча, лечил наш доктор и ушел от Шаляпина поздно, еле можаху… А Федор Иванович что-то говорил мне перед сном: про номера Мухина в Петербурге, про самовар, на самоваре баранки греются… придешь из бани, хорошо в номерах Мухина… Говорил, говорил да и заснул.
Утром Шаляпин уже двигал головой, но прострел еще сидел - и Федор Иванович встать не мог, опять доктор лечил целый день и опять ушел еле можаху.
Навещал Федора Ивановича и околоточный Романов. Приносил газеты и письма, держал себя почтительно.
Я говорю Шаляпину:
– Околоточный не плох…
– Да, хорош.
– И доктор тоже не плох у нас…
– Да. Но как же это… Две бутылки коньяку - в минуту… Он же этак море выпьет - и ничего.
Вскоре Федор Иванович вышел из своей комнаты в сад у моря, где была терраса. Она называлась «сковородка», так как была открыта, и на ней жарило крымское солнце. На краю террасы, в больших ящиках, росли высокие олеандры, и розовый цвет их на фоне синего моря веселил берега гор.
– Вот там, эти горы - Одалары, - говорил Шаляпин, лежа на кушетке.
– Это острова. Там же живет какой-то фотограф. В чем дело? Я хочу просить, чтобы мне их подарили. Как ты думаешь?
– Думаю, что отдадут пустынные скалы «…»
– Это верно, -
– Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Одалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Федор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!
– Это, наверно, вулканические возвышенности, - сказал доктор.
– Вы сровняете их, дом построите - прекрасно. Ну а вдруг: извержение, дым, лава, гейзеры хлещут…
– Ну вот, гейзеры… Нельзя жить здесь, нельзя.
– Там деревья расти не могут, ветер норд-ост.
– Что ж это такое? Жить нельзя. Воды нет, норд-ост.
– Взорвать-то их можно, - заметил архитектор Петр Кузьмич.
– Но там может оказаться ползун.
– Это еще что такое?
– удивился Федор Иванович.
– Ползун. Что такое?
– Тут усе ползет, - говорил околоточный Романов.
– Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползет. У Ялте так дом Краснова у море уполз.
– Верно, - подтвердил архитектор.
– Анапа, город греческий, - весь в море уполз.
– Знаешь ли, Константин, - посмотрел на меня Федор Иванович.
– Твой дом тоже уползет.
– Очень просто, - утешил доктор.
– А вот Монте-Карло не ползет, - сказал Федор Иванович.
– Это же не страна. Здесь жить нельзя.
– Это верно. Вот верно. Я - что? Околоточный надзиратель, живу вот, сорок два получаю, уехать бы куда. Чего тут зимой - норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.
Федор Иванович поправился: и в коляске поехал в Ялту.
За ним сзади скакал на белой лошади в дождевом плаще околоточный Романов. Плащ развевался, и селедка-сабля прыгала по бедрам лошади.
– Эх, - говорил позже Романов.
– Этакий человек Федор Иванович, вот человек. Куда меня, околоточного, прямо вот ставит, прямо на гору подымает. Вот скоро Романов что будет, поглядят. А то судачут: Романов-то пьет, пьяница…
Но в гору Романов так и не поднялся.
Однажды приехала в Гурзуф, по дороге из Симферополя, коляска. Остановилась у ресторана. Из коляски вышел пожилой человек очень высокого роста, немолодая дама. Пожилой человек снял шляпу и стряхнул пыль платком, сказав даме:
– Ах, как я устал.
Околоточный Романов был рядом и заметил:
– В коляске едут, а говорят - устал. Не пешком шел.
Пожилой человек услыхал, пристально посмотрел на околоточного и строго сказал ему:
– Иди под арест. Я за тобой пришлю.
И ушел с дамой в ресторан.
Романов опешил.
– Кто этот барин?
– спросил он кучера.
Кучер молчал.
– Чего. Немой, что ли, молчишь. Скажи, рублевку дам, ей-ей. Пять дам, ей-ей. Кто?
Кучер молчал.