Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Они поют: «Приедет пароход, привезет нам водки», - перевел мне с усмешкой урядник.
Пред нами - все скалы и скалы, отвесно спускающиеся к морю. Они, как упавшие в море огромные глыбы камней. Все покрыто инеем и снегом. Кое-где открываются полыньи. Темная вода моря и льды. На отлогих камнях видны тюлени. Вытягиваясь, они бросаются в воду. Скалы у самой воды обледенели и желтого тона. А в воздухе свежо-свежо. Пахнет сыростью и морозом…
Я смотрю в бинокль. Штуцер Ланкастера лежит около меня. Ноги озябли. Самоеды приказали лечь в снег мне и барону, а сами куда-то тихо ушли. Вижу перед собой, как большой тюлень вылез легко и смотрит на меня темными глазами, передвигая
Раздался громкий, свистящий выстрел. Эхо пронеслось в горах сзади меня. Самоед прибежал с криком.
– Опять промазал барон, - сказал мне урядник с усмешкой.
– Хорошо вам, вы вот в Петербург поедете, - говорил урядник, когда мы шли назад с неудачной охоты.
– Эх, жизнь… Живи здесь… Ходи по веревке к попу, и все тут. А говорят - пьет урядник… И про отца Григория говорят - пьяница. Ну а как же жизнь наша? Ведь люди тоже, потому и пьем. Не медведи, лапой черный нос не закроешь… Прошу вас, в Архангельске будете, скажите, пожалуйста, губернатору: «Пьяница, - скажите, - урядник…» Лучше, может, еще куда сошлют - хуже не будет…
– Скажите, а почему медведь нос закрывает?
– перебил я сетования урядника.
– А потому, - усмехнулся урядник, - ведь медведь, как лед: нипочем его не видать… А нос-то видно - он черный. Тюлени видят нос, ну и в воду. Лови их… Сам он дурак, а хитрый. Людей не боится, смотрит на них, думает - что такое, смешно ему: нешто станет здесь человек жить… Эх, жисть…
Урядник умолк. Потом вдруг сказал:
– Ведь я здесь из-за бабы нахожусь. Эх, да чего тут говорить… Будьте добры, скажите губернатору Энгельгарду[398], что пьяней вина урядник, мол… Очень трудно мне здесь… Когда вот сполохи с осени начнутся, северные сияния-то, вот там, - он рукой показал вдоль гор, - там льды кончаются и на них моржи большие, прямо вот с гору - огромадные… И какие-то алтари, чисто все в золоте… Как в панораму глядишь… И, верите, будто она, моя-то, в сполохах ходит… А тут самоеды с собаками заодно воют… Страшно… Помогите, ваше благородие, может, дале куда сошлют… Сполохов-то не будет там…
– А вы уголовный ссыльный?
– спросил я.
– Я не уголовной. Никак нет. Я вот что ни на есть политический, чего ж еще? Я вам правду скажу. Мне пристав говорит: «Из-за своей шлюхи ты что это делаешь?» А я ему, приставу, значит, и дал раза в личность… За «шлюху»… А может, и верно, как опосля оказалось… Ну, при исполнении служебных обязанностей - чего еще: в ссылку… Я как есть политический.
* * *
Через три года я и художник Валентин Серов приехали в Архангельск. Я писал вечером старую деревянную пристань и корабли, которые освещало солнце косыми лучами, и вдруг услышал около себя:
– Ваше благородие…
Передо мной стоял городовой. Я узнал в нем урядника с Новой Земли. Видно было, что он рад видеть меня. Он снял фуражку, вытирал лоб и все говорил:
– Вот рад, вот рад, ваше благородие…
– Как же это, - говорю, - вы здесь городовой?
– Все через вас, ваше благородие…
Городовой быстро ушел.
Высокого роста, дебелая, вскоре стояла передо мной северная красавица, как икона, и, посмотрев, обняла меня обеими руками за шею и расцеловала три раза, как бы христосуясь. Сказала:
– Григорий сызмальства знаком был, а подруга моя его отбила. А она шлюнда была… А вот я своего дождалась. Хотя поздненько немного, мне уж двадцать шесть…
На пристани раздался свисток. Я увидел там людей в мундирах, городовой побежал туда. Потом быстро вернулся:
– Ваше благородие, не хотите ли поглядеть: на той стороне семга человека убила.
Серов, смотревший издали на все мои беседы с городовым и с его женой, подошел и говорит:
– Что такое, Костя, тут происходит?
А на пристани - пристав Репин, доктор и какой-то судебный чин. Мы сели в лодку. Я - рядом с приставом Репиным. Я рассказал ему о моей встрече с городовым Григорием на Новой Земле.
– Дурак он, - говорит.
– Так все и было. Он мне действительно прямо в морду… Что вы скажете? Ну его и сослали, а я все думаю - за что? За женщину. Я хлопотал-хлопотал… Дурака вернули. У него и еще одна заслуга есть: никто так под закуску рыбу засолить не умеет, как он. Под водку. Ценить надо…
На плоском песчаном берегу толпились рыбаки у огромной сети. На песке отмели лежал молодой парнишка, мертвый, с полуоткрытым ртом. Рот полон крови. В стороне лежит семга и ближе к нему одна, очень большая. Голова у нее разбита. Когда вынимали сеть, она выскочила из мотни и, кружась, приближалась к воде. Паренек, чтоб не ушла рыба, бросился на нее, лег, в борьбе она, ударив хвостом, расшибла парнишке грудь…
Северный край
За широкими полями, переходящими в бесконечные песочные отмели, серебрилось большое Кубенское озеро. Облака клубились над ним, освещаемые розовым вечерним солнцем. Белые чайки с криком носились надо мной, когда я подходил к озеру.
Тихий день. Озеро Кубено далеко уходило от ровного берега вдаль и сливалось на горизонте с небом. Широкое озеро. Вдали, как бы посреди воды, выступал четко, освещаясь солнцем, старый храм и ровно отражался в тихой глади озера. Такая красота! Далекий край. Россия… И какой дивной, несказанной мечтой был он в своем торжественном вещании тайн жизни…
Когда я подошел по ровному песку широкого пляжа к воде, мне показалось сразу - огромная глубина, бездна отраженных небес и облаков. А потом я увидел, что воды мало у края, мель, - песок пляжа далеко уходил в озеро.
Тихо. Озеро не колыхнет. «Искупаюсь», - подумал я. И, раздевшись, вошел в воду. Мелко. Я дальше - все мелко и мелко. Воды с вершок. Прошел чуть ли не версту, и воды было по колено. Я лег и смотрел по поверхности воды. Это был какой-то другой мир, мир небес и тихой зеркальной воды…