Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был - околоточный Романов.
– Усе, усе я понимаю, - говорил он, - погляжу и посажу, у меня не погуляешь… Усе улажу, кого хошь в клоповник посажу…
Он называл арестантскую «клоповником», а также «кордегардией».
– Я вот Романов, - говорил он, - а вот в Ливадии сам живет…
– Думбадзе?[400] - спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.
– Не… - и Романов засмеялся.
Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое с серыми глазами,
– Это вот мундир у меня, господи, ей-ей, старый, в грязи, продран… ей-ей… Что получаешь? Сорок два… Чего… ей-ей… Это ведь что ж, гибель какая… Как жить?… Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей… Как встречу?… Мундир… двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы… Не дадите, буду знать, через кого хосударя не встречаю… ей-ей… Хвоспович спросит: вот скажу - не справил… Не я прошу - служба просит… ей-ей…
Романов приходил ко мне каждый день.
– Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя… Тоже вас бережем, сохраняем… а кто знает, под богом ходим… Описываете… Вот там, гляжу, надысь: далеко, у скал сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит… ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я… Ей-ей, гляди да гляди!…
Он вздыхал:
– На вас чин-то какой?
– Статский советник.
– Мал… Мы и действительных высылаем…
Позади моей дачи в Гурзуфе был базар - небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романов каждый вечер царил, не стесняясь:
– В Ливадии - он, - говорил Романов.
– А тут - я. Порядок нужен.
Вечером на базаре разыгрывались бои. Романов таскал из трактиров пьяных за шиворот в «кордегардию».
У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень, красавец. На затылке маленькая круглая шапка, вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.
Неизвестно почему, околоточный Романов избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись…
Романов почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.
– Что тебя не любит Романов?
– спросил я как-то Асана.
– Меня? Э-э-э… он? Любит меня, во любит! Твоя - моя, любит, как брат. Я его не боится - он меня не боится… как брат.
Асан хитро смеется.
– Хороший начальник Романов. Судить любит, драка любит, вино любит, все любит… Его татарин учил. Хороший начальник.
– Как же этот татарин учил?
– спросил Асана барон Клодт.
– Так, - говорит Асан, - так немного… На лодке возил на Одалары, знаешь? Два брата Одалары? Пустые горы, там стриж-птица живет, воды нет, никого нет… Никуда не поедешь - прямо, гора. Я привез его крабы ловить и оставил. Три дня он там отдыхал. Кричал - никто не слышит… Ну привез его опять назад. Такой стал хороший начальник, как надо… Я ему сказал: «Будешь хороший
Как- то утром я писал на балконе розы и море с натуры. На лестнице, которая шла от дома к морю, стоял околоточный Романов, в новом мундире, и, вытянувшись, держал руку у фуражки, отдавая честь.
«Что такое с ним?
– думаю. Я опять обернулся: Романов снова вытянулся и отдал честь.
– Что такое?…» Я ушел в комнату с балкона и говорю своим приятелям Клодту и Сахновскому:
– Что-то с Романовым случилось…
Все мои приятели пошли посмотреть. Околоточный стоял навытяжку и отдавал честь, выпучив глаза.
– Что с вами, Романов?
– спросил его Юрий Сергеевич Сахновский.
– Не могу знать - приказано!
– громко ответил Романов.
– Что за черт? Непонятно… Что такое с Романовым случилось?
После завтрака я и приятели мои сидели в столовой. Вдруг отворилась дверь, вошел Романов и с испуганным лицом хрипло крикнул:
– Идут-с…
Мы встали. В дверях стоял богатырского роста исправник Хвостович и смотрел испуганно за собою, в открытую дверь. Что такое, что делается?… К еще большему нашему недоумению, в дверях показался невысокого роста господин в котелке - седенький, невзрачный незнакомец.
– Хотелось бы повидать… - тихо сказал вошедший, - художника Коровина… Хотелось бы…
– Вот он, - сказали приятели, показывая на меня.
– Здравствуйте, дорогой Константин Алексеевич, - сказал вошедший ласково.
– Я от Владимира Аркадьевича [Теляковского] приказ получил: к вам поехать на поклон. Я музыкант… музыкант… Танеев[401] - брат у меня тоже музыкант…[402]. Согрешил я, Константин Алексеевич, - оперу написал… Это что ж такое… оперу… Вот тут у меня она…
И он вынул из кармана большой сверток.
– Я ведь сосед ваш, в Ливадии, недалеко… Сговоримся, вы ко мне, может, пожалуете, я вам поиграю… Если у вас есть инструмент, я и тут помузыкаю…
Мои приятели посмотрели на стоявших за Танеевым людей в мундирах - Хвостовича, Романова и еще каких-то с раскрытыми ртами - и рассмеялись. Танеев оглядел нас всех с удивлением:
– Как у вас тут весело… Приятно, когда весело… смеются…
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Я уже получил письмо, - сказал я, - от директора и сделал наброски декораций[403]. Я их отправил в Петербург, чтобы показали вам. Но, должно быть, вы уже были здесь.
Танеев был рад познакомиться с музыкантами - Сахновским, Варгиным[404], Куровым. Они разговорились. Когда музыканты разговорятся - надолго: до обеда, за обедом, после обеда… Вечером я посмотрел с балкона и увидел у подъезда полицейских, с ними Хвостович[405] и Романов.
– Скажите, что значит… - спросил я у Танеева, - полицейские стоят тут? Зачем?
– Пускай стоят.
Когда Танеев уехал, Варгин объяснил мне, что этот Танеев - брат композитора Танеева, тоже композитор. Но также и личный секретарь государя. Тут я понял, почему вся эта церемония. Романов после этого уже не приходил ко мне и бегал от меня, как от Асана.