Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Для Серова Червенко построил мастерскую рядом с моей. Ход был один.
Приехав из Киева, Врубель поселился у меня в мастерской.
Врубель был отрешенный от жизни человек - он весь был поглощен искусством. Часто по вечерам приходил к нам Шаляпин, иногда и после спектакля.
Тогда я посылал дворника Петра в трактир за пивом, горячей колбасой, калачами.
На мольберте стоял холст Врубеля. Большая странная голова с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Все было сделано резкими линиями, и начало волос уходило к самому верху
Придя ко мне, Шаляпин остановился и долго смотрел на полотно:
– Это что же такое? Я ничего подобного не видал. Это же не живопись. Я не видал такого человека.
Он вопросительно смотрел на меня.
– Это кто же?
– Это вот Михаил Александрович Врубель пишет.
– Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?
– А нарисовано как!
– сказал Серов.
– Глаза. Это, он говорит, «Неизвестный».
– Ну, знаешь, этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведешь глаза, а он все в глазах стоит…[289]. А где же Врубель?
– Должно быть, еще в театре, а может быть, ужинает с Мамонтовым.
Шаляпин повернул мольберт к стене, чтобы не видеть головы «Неизвестного».
– Странный человек этот Врубель. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я его спрашиваю: «Вы читали Горького?», а он: «Кто это такой?». Я говорю: «Алексей Максимович Горький, писатель».
– «Не знаю».
– Не угодно ли? В чем же дело? Даже не знает, что есть такой писатель и спрашивает меня: «А вы читали Гомера?».
– Я говорю: «Нет».
– «Почитайте, неплохо… Я всегда читаю его на ночь».
– Это верно, - говорю я, - он всегда на ночь читает. Вон, видишь, - под подушкой у него книга. Это Гомер.
Я вынул изящный небольшой томик и дал Шаляпину.
Шаляпин открыл, перелистал книгу и сказал:
– Это же не по-русски.
– Врубель знает восемь иностранных языков. Я его спрашивал, отчего он читает именно Гомера. «За день, - ответил он, - устанешь, наслушаешься всякой мерзости и скуки, а Гомер уводит…» Врубель очень хороший человек, но со странностями. Он, например, приходит в совершенное расстройство, когда манжеты его рубашки испачкаются или промнутся. Он уже не может жить спокойно. И если нет свежей под рукою, бросит работу и поедет покупать рубашку. Он час причесывается у зеркала и тщательно отделывает ногти. А в газетах утром читает только отдел спорта и скачки. Скачки он обожает, но не играет. Обожает лошадей. Ездит верхом, как жокей. Приятели у него все - спортсмены, цирковые атлеты, наездницы. Он ведь и из Киева с цирком приехал.
Отворилась дверь и вошел М. А. Врубель.
– Как странно, - сказал он - вот здесь, по-соседству, зал отдается под свадьбы и балы. Когда я подъехал и платил извозчику, я увидел, что в доме бал. А у подъезда лежит контрабас, а за ним - музыкант на тротуаре. И разыгрывается какой-то скандал. В этом было что-то невероятно смешное. Бегут городовые, драка.
– Люблю скандалы, - вскинулся Шаляпин, - пойдемте,
– Все кончилось, - сказал Врубель, - повезли всех в полицию.
– Послушайте, Михаил Александрович, вот вы - образованный человек, а вот здесь стояла картина ваша, такая жуткая, - что это за человек, «Неизвестный»?
– А это из лермонтовского «Маскарада» - вы же знаете, читали.
– Не помню… - сказал Шаляпин.
– Ну, забыть трудно, - ответил Врубель.
– Я бы не повесил такую картину у себя.
– Боитесь, что к вам придет такой господин? А может прийти…
– А все-таки, какой же это человек, «Неизвестный», в чем тут дело?
– А это друг ваш, которого вы обманули.
– Это все ерунда. Дружба! Обман! Все только и думают, как бы тебя обойти. Вот я делаю полные сборы, а спектакли без моего участия проходят чуть ли не при пустом зале. А что я получаю? Это же несправедливо! А говорят - Мамонтов меня любит! Если любить, плати. Вот вы Горького не знаете, а он правду говорит: «Тебя эксплуатируют». Вообще в России не любят платить… Я сказал третьего дня Мамонтову, что хочу получать не помесячно, а по спектаклям, как гастролер. Он и скис. Молчит, и я молчу.
– Да, но ведь Мамонтов зато для вас поставил все оперы, в которых вы создали себя и свою славу, он имеет тоже право на признательность.
– А каменщикам, плотникам, архитекторам, которые строили театр, я тоже должен быть признателен? И, может быть, даже им платить? В чем дело? «Псковитянка»! Я же Грозный, я делаю сборы. Трезвинский[290] не сделает. Это вы господские разговоры ведете.
– Да, я веду господские разговоры, а вот вы-то не совсем…
– Что вы мне говорите «господские»!
– закричал, побледнев, Шаляпин.
– Что за господа! Пороли народ и этим жили. А вы знаете, что я по паспорту крестьянин, и меня могут выпороть на конюшне?
– Это неправда, - сказал Врубель.
– После реформ Александра II никого, к сожалению, не порют.
– Как, «к сожалению»?
– крикнул Шаляпин.
– Что это он говорит, какого барина разделывает из себя!
– Довольно, - сказал Врубель.
Что- то неприятное и тяжелое прошло в душе. Шаляпин крикнул:
– И впрямь, к черту все и эту тему!
– Мы разные люди.
– Врубель оделся и ушел[291].
– Кто он такой, этот Врубель, что он говорит?
– продолжал в гневе Шаляпин.
– Гнилая правда.
– Да, Федор Иванович, когда разговор зайдет о деньгах, всегда какая-нибудь гадость выходит, - сказал Серов и замигал глазами.
– Но Мамонтову театр тоже, кажется, много стоит. Его ведь все за театр ругают. Только вы не бойтесь, Федор Иванович, вы получите…
– Есть что-то хочется, - сказал несколько погодя Шаляпин.
– Поехать в «Гурзуф» что ли, или к «Яру»? Константин, у тебя деньги есть, а то у меня только три рубля.
И он вынул из кармана свернутый трешник.
– Рублей пятнадцать… Нет - двенадцать. Этого мало.